Телесериал

Мне про это местечко рассказала моя тетя, артистка. Рассказала со слезами на глазах. Все, кто учится по системе Станиславского, расшатывают свою нервную систему в хлам. Глаза у них постоянно на мокром месте.
В общем, в этом местечке (Приютино) снимался какой-то телесериал. Не знаю какой. Я телесериалы не смотрю и вам не советую. Тетя играла там эпизод. А Никита Ефремов (сын Михаила Ефремова) — главную роль. Обычное дело во время съемок — задержки, простои. Начали снимать позже, чем было обещано, закончили, соответственно, совсем поздно. «И Никита, — рассказывала мне тетя, —
добился, чтобы мне, совершенно незнакомой ему пожилой артистке, доплатили за переработку. Какой мальчик, какой мальчик!» Но это была прелюдия. Слезы хлынули потом, когда тетя заговорила
о музее, в котором снимался телесериал.

Тетин рассказ с комментариями

«А музейчик! Музейчик! Маленький, насквозь продуваемый, но эти женщины, эти работницы! Как они все берегут, как трясутся над каждым экспонатом! Как они добились, чтобы восстановили парк, запруду! Дуб!» Я было собирался съязвить по поводу восстановления дуба, но поскольку слезы уже лились рекой, решил пойти другим путем.
«Чей музейчик-то?» — лениво спросил я. Слезы мгновенно высохли. Тетя посмотрела на меня с презрением: «Ну, знаешь… Историк, критик, литературовед. Усадьба Оленина…» — «Оленина?» Мне стало стыдно. Как же я забыл! Оленин — первый директор Публичной библиотеки, в которой я уже почти тридцать лет работаю. Меценат, друг Пушкина, Крылова, Батюшкова, Гнедича, Глинки. Образованнейший человек своего времени.
С его образованием история презабавнейшая. Дело в том, что в пору своего отрочества Алеша Оленин очень не хотел учиться. Он хотел… жениться. Родители жаловались на недоросля другу семьи, драматургу Фонвизину. Дескать, растет оболтус оболтусом. Фонвизин слушал, слушал родительские жалобы, да и написал первую великую русскую комедию, которую по сию пору ставят, — «Недоросля». Уж не знаю, оказала ли волшебная сила искусства преображающее влияние на Алешу Оленина, но вырос он (повторюсь) одним из самых образованных людей своего времени.
Тетя продолжала испепелять меня презрением. «Усадьба Приютино! Не знать! Позор! Там жили Пушкин-Вяземский-Крылов-Батюшков-Гнедич. Там Гнедич “Илиаду” переводил! Там иногда до двадцати человек музыкантов, художников, поэтов жило!» — «Как же они там помещались?» — осторожно спросил я. Успокоившаяся тетя шмыгнула носом: «Да. Я и сама об этом подумала. — Потом завелась по новой: — Построена по проекту князя Львова!»
Тут я усомнился. Князь Львов — архитектор и музыкант (автор музыки к «Боже,
царя храни!» и архитектор своеобразнейшей церкви в Петербурге «Кулич и пасха») — известен и исследован. Все постройки его наперечет. «Ой ли?» — опять осторожно уточнил я. Тетя кивнула: «Да. Предположительно. Может быть, усадьбу и парк проектировал работник Публичной библиотеки, между прочим, архитектор и ведутист, Иван Иванов». — «Вудуист?» — удивился я, не расслышав. В самом деле, чтобы в начале XIX века в Петербурге были последователи гаитянского культа вуду?
Презрение тети достигло крещендо: «Ведутист. Пейзажист, изображающий романтические руины, бывшие замки, заброшенные крепости на фоне дикой природы. Знать надо такие вещи, литературовед хренов…» Тетя моя увлекается краеведением и не стесняется употреблять крепкие словечки. «А дуб? — решил я перевести стрелку разговора. — Что за дуб?» Лучше бы я этого не делал. Тетя завелась с пол-оборота: «Этот дуб посадил сын Оленина, Коля. Он ушел на фронт добровольцем в 1812 году. Был совсем молодой, но ушел Родину защищать…» Здесь я не сдержался: «Крепостное право и самодержавие он ушел защищать.»
Это я зря сделал.
«Это — Родина! Это — Россия! — (рыдания) — И он погиб! Погиб! При Бородине, защищая Родину… И дуб, дуб, его дуб — (рыдания) — завял! Умер его дуб… Мама и папа посадили новый. И дуб вырос.
И до сих пор стоит. А его хотели спилить! А сотрудницы музея не дали. А ты…» Опускаю эпитеты и существительные.
Я и сам знаю, кто я. Зачем другим знать?

Новые хозяева

Переждав рассказ о том, кто я такой и как таких, как я, земля держит, я поинтересовался: «А после Оленина?» Тетя вздохнула: «Продали усадьбу. Не было средств ее содержать у вдовы». — «Ага, —
рискнул я, — “Вишневый сад” в буйном цветении! Купцы и разбогатевшие, получившие вольную крестьяне идут на смену неостановимо разоряющемуся дворянству?» Тетя, как ни странно, не возмутилась, а вздохнула еще горестней: «Именно так. Продали купцу, а он завел в усадьбе молочную ферму, часть земель продал немцам-колонистам из Нижней Рогатки. Те коров развели… От парка осталось совсем чуть-чуть. И построек времен Оленина — чуть. Солнечные часы. Грот. Запруда».
«А потом?» — допытывался я. Тетя поморщилась: «Часто продавалось… Один из последних владельцев — барон Перетц». — «Егор Абрамович Перетц?» — «Да, а что? У него “Дневник” какой-то знаменитый остался». Еще бы не знаменитый! Если бы не этот дневник, опубликованный в 1927 году, кто бы узнал о судьбоносном совещании у молодого царя Александра III 8 марта 1881 года, спустя неделю после гибели Александра II?
На этом совещании реформаторы Лорис-Меликов, великий князь Константин Николаевич, да и член Госсовета Егор Перетц не смогли убедить нового царя продолжить курс отца, верх взяли консерваторы во главе с Победоносцевым. Курс был взят на Великую Октябрьскую революцию. Неостановимо.
Егор Абрамович Перетц — один из немногих евреев-дворян в Российской империи, баронство получил его крестившийся отец, богатейший банкир, при Николае I.
Сын при Александре II стал одним из активнейших сотрудников царя-реформатора. Он был одним из разработчиков судебной реформы, военной реформы, реформы городского управления. В немалой степени благодаря ему в России до 1918 года действовали великолепные, гласные, независимые суды. В немалой степени благодаря ему (и Милютину) русская армия выиграла Балканскую вой-
ну 1877–1878 годов. В немалой степени благодаря ему население городов России получило возможность избирать городскую администрацию.
Я попытался объяснить тетушке, кто жил в усадьбе Оленина, но у меня не очень получилось, слишком хорошо я отношусь к Егору Абрамовичу Перетцу. Из моих сбивчивых объяснений тетя поняла только одно и, вспомнив свою маму и мою бабушку, поинтересовалась: «А? Он тоже наш человек?» — «Наш, наш, — махнул я рукой, — а после Перетца?» — «Кто-то еще был… Потом революция. Колхоз, совхоз… — Тетя с пренебрежением все это выговорила. — Во время войны — военный аэродром. Общежитие для летчиков. Тоже скажешь, что сталинскую диктатуру защищали?» — «Нет, скажу, что мир спасали от фашизма». — «Спасибо большое». — «Не за что. Факт есть факт. А после войны?»
«После войны — коммуналка». — «О, — обрадовался я, — вот нам и объяснение, как в усадьбе Оленина помещались художники, поэты, музыканты. Набита усадьба, надо полагать, была под завязку». — «Да, между прочим, там жил Николай Рубцов». — «Мистика какая-то, — покачал я головой, — действительно, приют муз.» — «Там страшнее есть мистика, — добавила тетя, — судя по всему, недалеко от Приютина был расстрелян Николай Гумилев». Я поежился. Получалось зловеще. Начало золотого века русской поэзии и его конец — в одном и том же месте.
А музей создали в 1974-м. По крупицам собирали экспонаты из других музеев и от потомков Оленина. В 1978-м закрыли на реконструкцию. Открыли в 1990-м. С тех пор и существует. Маленький, продуваемый, тщательно хранимый. И вот я подумал, что «оглядываясь, видим лишь руины, взгляд, конечно, варварский, но верный», однако на то ж мы и люди, чтобы эти руины хранить или восстанавливать. Потому что в них — наше будущее. То или иное. Что мы сохраним из этих руин, из того наше будущее и вырастет. Такое вот будущее прошлого.