Ошибка

Или ошибки. Как-то с этим городком, в гербе которого — горка тех самых белых мягких камней, сплошные ошибки. Забавные. Или не ошибки, а легенды. Легенда, она ведь тоже своеобразная ошибка. Современный краевед Марина Яковлева в книге про родной город рассказала одну такую легенду и разобрала ее по косточкам. Будто бы Екатерина II во время путешествия в присоединенные после первого раздела Польши земли проезжала Опочку. У императрицы сломалась карета. Тряхнуло основательно, и она воскликнула: «О, почка!» Вот так городок и получил название.
«Истина такая сила, что заключается даже в заблуждении, даже в ошибке». Иоганн Фридрих Вильгельм Гегель красиво сформулировал. Екатерина II в 1780 году действительно проезжала через Опочку по пути в теперешнюю Белоруссию. И действительно сломалась карета. И тряхнуло, надо полагать, основательно. Что она при этом воскликнула — неведомо. Поскольку родной язык у нее был немецкий, то, может быть, «Donnerwetter!» («Гром и молния!»), может быть, «O, Nieren!» («О, почка!» — с почками у нее и в самом деле были нелады.) Но в этом случае город стал бы называться «Доннерветтер», а неплохо — город грома и молнии, город ветра. Или гораздо нежнее — «Онирен».
Но к тому времени город уже существовал лет триста и уже именовался Опочкой. Известно, что Екатерина, пока чинили карету, стояла на берегу реки Великой и смотрела на городок. Наверное, поинтересовалась, почему так назван этот город. «Почка? Нечто, что должно распуститься зеленым листом?» Екатерина II была литератором, сильно интересовалась чужим языком, который должен был стать для нее родным, и не могла не поинтересоваться топонимом. Ей объяснили, что это название камня — опока. Белый известняк, которого в этих краях очень много.
В том же 1780 году Екатерина занялась замечательной игрой — рисованием гербов
губернским и уездным городам. Русские императоры и императрицы любили играть, рисовать, выдумывать, пробовать. У Опочки герб получился такой: в верхнем поле — герб губернского города Пскова: леопард (почему у Пскова — леопард? Аллах ведает), в нижнем — горка каменных белых плит. Стало быть, знала происхождение топонима.
А вот еще одна легенда, еще одна ошибка, в которой наверняка тоже спряталась истина. Только поди эту истину выколупай. Помню молоденькую филологиню, занимавшуюся Фаддеем (Тадеушем) Булгариным. Ее сильно заинтересовала его историческая повесть «Эстерка».
В повести была описана любовь польского короля Казимира Великого и еврейской доброй и умной красавицы Эстерки. Исторический факт, между прочим. Дом Эстерки сохранился в краковском Казимеже, там теперь этнографический музей. Эстерка была добрым гением самого толерантного короля во всей тогдашней Европе, единственного короля в Польше, которого зовут Великим. Повесть Фаддей Булгарин опубликовал в 1829 году и посвятил Александру Сергеевичу Пушкину.
Современную девушку, как вы сами понимаете, заинтересовал вопрос, чтобы это значило. С чего это повесть о любви польского короля и еврейки посвящена Пушкину? Выяснила, что Эстерка родилась в городе Опочке. Более того, в Интернете филологиня нашла сообщение о том, что в Опочке по сию пору сохранились руины дома отца Эстерки, высококвалифицированного врача XIV века. Такое получалось послание недавно опальному поэту, вернувшемуся из ссылки из сельца Михайловского Опочецкого уезда и пробивавшему сквозь цензуру свою трагедию о любви русского авантюриста и польской шляхетки («Борис Годунов»). И чудесное пушкинское «Признание» уже было напечатано:

«И Ваши слезы в одиночку,
и речи в уголку вдвоем, и путешествие
в Опочку, и фортепьяно вечерком…»
Увы и ах… В XIV веке никакой Опочки не было. Крепость Опочку построили псковичи в 1412 (или в 1414) году. Эстерка родом из польского города Опочна. Просто белый камень опока, мергель очень распространен на северо-западе Восточной Европы, поэтому и топонимов «Опочка», «Опочна» в этих краях тоже много. Опочецкий краевед Леонид Иванович Софийский красиво пишет в книге про небольшой городок на реке Великой: «Дно Великой реки как бы нарочито вымощено белым камнем».

Красивый язык

Он вообще красиво писал, Леонид Софийский, родившийся в 1877 году в Опочке, умерший в 1933-м в Вятке, между прочим, депутатом Вятского горсовета и председателем финансово-бюджетной комиссии. Даже когда Софийский жаловался в своем фундаментальном труде «Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем, 1414–1914» (209 страниц! 54 фотографии! Две карты!), получалось красиво: «Несмотря, однако, на 500-летие существования, город Опочка не отличается благоустройством: в нем нет ни тротуаров, ни водопровода, ни удовлетворительного освещения. Эти блага для Опочки еще одне мечты». Ничего красивого в содержании нет, но все же округло оформлено.
Почти так же оформлен рассказ о постройке каменного Спасо-Преображенского собора (взорван в 1937-м) городским архитектором Иваном Парфеновым в 1791–1795 годах. Дело в том, что в 1774 году Опочку уничтожил пожар. Казна выделила деньги на строительство собора взамен сгоревшего. Софийский пишет: «Постройка собора длилась несколько лет. Причиною этого было свободное обращение с казенными деньгами, которые скоро все вышли, так что если бы местный купец Степан Михайлович Викулин не отозвался своими щедрыми пожертвованиями, то едва ли такой собор опочане могли даже когда-либо и выстроить».
В нашем-то вокабуляре: «Попилили бюджет, з-з-заразы». А тут — «свободное обращение с казенными деньгами».
Пилили эффектно. Списали суммы на подготовку к приезду матушки-императрицы в Опочку в 1780 году. Три арки. Временный деревянный дворец для ночлега. Екатерина II переночевала во дворце и уехала. Дворец и месяца после того не простоял. Тоже красиво и округло получилось.
Что же до языка, то чем он древнее, тем красивее. Софийский много цитирует древних документов в своей книге. Старые деловые бумаги. Например, отчет псковскому воеводе о приемке города Опочки новым воеводой Алексеем Дябринским в 1697 году: «…Верхнего города стена вся огнила, через реку Великую мосты огнили и обрушились и омбары, в которых ружейные и фетильные, и пушечные припасы, кровли огнили и обрушились, ближний стольник и воевода, Иван Степанович, что скажешь?»
«Сгнили» —  грубо и физиологично, а «огнили»… Здесь ухо слышит, что гниение — тоже огонь, только очень медленный. Но, конечно, самое восхитительное в этом отчете — финальный пуант, прелестная бытовая интонация: «Иван Степанович, что скажешь?» Просто видишь и слышишь Ивана Степановича, как он разводит руками и со вздохом отвечает: «Ну что тебе сказать, Алексей Васильич, денег нет, но ты там держись».

До свиданья, товарищи

Опочка — городок на белом мягком камне — по-особому дорог мне. Здесь жил
и работал редактором районной газеты Борис Иванович Иванов, человек, которого
я безмерно уважал. Мальчиком он пережил блокаду. Потом описал эти свои… переживания в сильных рассказах. Был он редактором нескольких самиздатских журналов, организовал несколько конференций самиздатчиков. После перестройки был первым архивистом и историком ленинградского андеграунда. До конца своих дней жил на Васильевском, на верхотуре, в крошечной комнатке, в столь же крошечной коммуналке.
У него было прозвище Боцман, хотя правильнее всего было бы называть его Лоцман. Он и вправду был похож на боцмана. Еще он походил на пожилого рабочего из очень плохих советских фильмов. Сценарист и режиссер выволакивали на экран такого немногословного, с мозолистыми руками, с прокуренными усами, чтобы он вразумил и наставил на путь истинный молодых разгильдяев.
До своей самиздатской эпопеи он работал (повторюсь) в опочецкой районной газете редактором. И у него есть повесть об Опочке времен немецкой оккупации, о подпольщиках, местных коллаборационистах, немцах — «Матвей и Отто». Я его расспрашивал об этой повести, которая мне очень нравится. Он отвечал, медленно, размеренно: «Как узнал про все про это… Понимаете, я сидел в редакции допоздна. Городок — маленький, темный. А у меня окно теплится. Ко мне приходили просто поговорить. Сидели, пили чай с сушками, или водку… тоже с сушками. Разговаривали. Видели, что я не гад, и говорили откровенно. Вот так и узнал».
Он действительно располагал к себе. Спокойствием, основательностью, немногословностью. Говорил интересно, если спросишь. «Как выжил в блокаду… Случайность, конечно, чудо, если хотите, но… Вы знаете… Это прозвучит напыщенно, но это правда. Я знал, что не умру. Я прочел до войны “Ташкент — город хлебный” Неверова, захотел стать писателем. Поэтому в блокаду знал, что не умру. Выживу, потому что мне надо все это описать. Вот так».
Я его спросил как-то об очень мне понравившейся военной повести «До свиданья, товарищи», про летчика, погибшего в первую неделю войны. «Да. Это тоже из Опочки. Он ко мне часто приходил…» — «Так он выжил?» — «Да. Чудом. Потом оказался в партизанском отряде. Он мне много рассказывал и про войну, и про партизан. Просто я понял, что в повести он должен погибнуть. Так правильнее —
в повести-то. Правдивее. Я уже был в Ленинграде, когда ко мне приехали из Опочки, ну, погостить просто. Вот. И сказали, что летчик умер. В больнице. Последние его слова были санитарке
и соседям по палате: “До свиданья, товарищи”. И я как это услышал, то понял, что должен написать эту повесть. И написал».
Я, наверное, очень сентиментальный человек. Когда я это услышал, горло у меня перехватило, и я подумал, что обязательно это запомню и когда-нибудь перескажу. Ну вот и пересказал в безалаберном повествовании о городе легенд и ошибок на белом мягком камне.