674
0
Елисеев Никита

По ленинским местам

По ту сторону железной дороги высился вполне себе городской квартал. По эту — широко и горизонтально распласталась дачная местность. Милая хозяйка дачи, у которой я гостевал, ее добродушный сеттер и я стояли там, где распласталась дачная местность.

Архитектура

 

Вообще-то, не очень-то она и распласталась. Порой посередь нее вытарчивали замкоподобные особняки. Мы остановились рядом с таким, обсаженным высокими кипарисами, — белым, с узкими окнами, с башенками. «Ух ты, — восхитился я, — сразу видно: владелец бывал на Лазурном берегу бель Франс, лихо скосплеил». — «Ужас, — сказала милая хозяйка, — полная безвкусица. Вот вы бы хотели жить в подобной — прости господи — крепости?»

«Во-первых, — отвечал я, — это не безвкусно, но дурновкусно, значит, на чей-то вкус очень даже вкусно. Не следует так уж презирать дурной вкус. Помните, у Пастернака в «Докторе Живаго»: «бедствие среднего вкуса»? Ходасевич в своей статье об эмигрантской графоманской лирике не без основания заметил, что в сереющую день ото дня советскую литературу откровенная графомания пробиться не может. Средняя линия. Средний вкус. А так ли уж это хорошо? Даже те отрывки из стихов графоманов, что цитирует Ходасевич, хороши... Лебядкин кланялся. «Я долго думать-то не стану — исторью мира напишу!», или «Повис Иуда на осине, сначала красный, после синий», или «И вот свершилось торжество — арестовали Божество»! Дурновкусие бывает очень плодотворным. Нельзя сказать, чтобы великий барселонец Гауди был с безупречным вкусом...»

«Вы хотите сказать, что вот это — Гауди?» — «Нет, конечно, так я сказать не хочу. Разумеется, это — типовая постройка французской виллы на побережье Средиземного моря. Просто увеличенная в размерах, что и производит диковатое впечатление, согласен. Но эта крепость среди кипарисов, нарушающая горизонт низеньких советских дач и невысоких сохранившихся финских построек, встряхивает зрение, укалывает глаз, что неплохо. По-моему...»

«Это только по-вашему. Но вы не ответили на мой вопрос: вы бы хотели жить в таком особняке?» — «Ответ настолько сам собой разумеющийся, что я оставил его на сладкое, на «в-третьих»... Конечно, хотел бы. Комнат в доме — полно. И я, как мой любимый герой из любимой в детстве книги, Скуперфильд, загаживал бы одну комнату, потом переселялся бы в другую. Очень удобно...»

Сеттер убежал далеко вперед и свернул в прилегающую улицу, 2-ю Тарховскую, если не ошибаюсь. Я заволновался: «Он не потеряется?» — «Ну что вы, он — умный и трусливый. Далеко не убежит». — «Да, — согласился я, — умные, как правило, трусливы...» — «Зачем вы так о себе?» — «Я не умный, я — талантливый». Милая хозяйка дома засмеялась. Мы свернули следом за сеттером.

Хозяйка указала мне на дом, увитый плющом, под двускатной крышей. Второй этаж был полностью застеклен. «А вот эта постройка мне нравится. И хозяин был хороший. Айтишник». — «Был? Он уехал?» — «Нет. Умер. 42 года. Ковид». Я поежился.

Молча мы двинулись дальше. Сеттер трусил впереди, обнюхивая землю. «Смотрите, — указала милая хозяйка, — какой прелестный домик!» Домик был и впрямь прелестен. Канареечного цвета, с веселенькими белыми наличниками, несмотря на внушительные размеры, он казался именно что домиком. Я кивнул: «Да. Умело сделано. Дом большой, но это не ощущается. Миниатюра. Эрнст Неизвестный говорил, что монументальность не зависит от размера. Настоящий монументалист может сделать пепельницу, и она будет величественна, как памятник. А тут, наоборот, vice versa, настоящий миниатюрист. Сделан большой дом, а получилось такое дамское рукоделие, вышивание крестиком. Недаром эта дача вам так нравится...»

«Какой вы... злой, Никита». Я покачал головой: «Нимало. Я ничего не имею против вышивания крестиком. Мне один знаток архитектуры говорил, что сейчас, как в конце XIX века, архитектура сменяется дизайном. Эклектика. От архитектора сейчас требуется умение хорошо рисовать, чтобы было: «сделайте нам красиво». Поэтому в архитектуре сейчас много женщин. Они умеют и любят вышивать крестиком. И это хорошо. Хотя бы потому, что эклектика куда более функциональна, чем, скажем, конструктивизм. Здание БДТ, бывшего апраксинского, потом суворинского театра. Архитектор Фонтана, эклектик. Снаружи, прямо скажем, не Карл Росси, но Вы спросите артистов, декораторов, всех, кто работает в этом здании, и все они скажут, что такую удобную, ладную, умело пригнанную постройку для театральной работы еще поискать надо. Снаружи, на фасад, эклектики клеют, что угодно клиенту — хоть сфинксов, хоть кариатид, хоть Пушкина с Глинкой, но внутри — их епархия, тех, кто в этом здании станет жить или работать, буде то доходный дом, банк или театр. Нет, все-таки ваш пес очень далеко убегает. Мне тревожно». — «Ничего с ним не будет. Он маршрут знает. На берег побежал...»

 

Берег

 

Озеро было плоским, спокойным, и почему-то было видно, что оно мелкое. Милая хозяйка показала на закругляющийся берег: не на ту сторону озера, а на нашу, но дальнюю. «Видите? Там был пляж. Построили виллу. Отхватили кусок берега». Я пожал плечами: «Мы этого хотели. Как сказал бы недолгий обитатель этих мест, — я прихватил большими пальцами подмышки, наклонил голову и щукинской скороговоркой Ильича из фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 18-м» выдал: — Капитализм, батенька, капитализм...»

«Похоже, — засмеялась милая хозяйка, — только у меня пол другой». — «Хорошо, — согласился я, — пусть будет «матинька», но капитализм...» Сеттер и впрямь знал маршрут, бежал вдоль воды бодро и уверенно. «Кстати, — спросил я, — а откуда тут такое озеро? Плоское, будто по неглубокой тарелке разлитое?» Милая хозяйка поглядела на меня с удивлением: «Я думала, вы все знаете», — сказала она. Я вздохнул: «Образованность моя широка и поверхностна, как это озеро, как Сиваш. Вброд перейти можно...» — «При Петре, — объяснила хозяйка, — перегородили плотиной Сестру-реку, на плотине работали пильные мельницы сестрорецкого завода». — «Спасибо, — поблагодарил я, — буду знать...»

Мы миновали аккуратно подстриженный лужок перед забором, за которым торчал очередной особняк. «О, — обрадовался я, — вот вам и бонусы капитализма. Уверен, что траву здесь скашивают работники вот с той виллы». — «Да, — кивнула милая хозяйка, — тут живут очень хорошие люди. Они и мусор убирают...» — «Ну, — заметил я, — не думаю, что именно они. Скорее их дачные работники...»

Прислонившись к сосне, корнями выпирающей из песка, стоял человек и с видимым облегчением дул пиво из бутылки. Когда мы проходили мимо, человек оглушительно рыгнул. Сеттер поджал хвост и неуверенно тявкнул, милая хозяйка поморщилась, я засмеялся. «Всякому безобразию есть свое приличие, — пробормотала хозяйка, — что тут смешного?» — «Ожившая цитата из рассказа нобелевского лауреата Марио Варгаса Льосы, — объяснил я. — Толстяк, вышедший из пивной, рыгнул так, что маленький фокстерьер испуганно метнулся к стене и яростно залаял. Я бы за одну эту сценку Льосе литпремию дал».

 

Зиновьев

 

Мы стояли перед небольшим заборчиком, за которым высился огромный стеклянный куб. А в кубе том был виден большой деревянный дом (рифма случайна). На плотно утоптанной земляной площадке стоял небольшой памятничек Ленину. Чуть поодаль стоял другой деревянный дом, окруженный осенними цветами. Сеттер принялся нарезать круги вокруг этого дома. «Я знал, я знал! — обрадовался я, — что вы меня сюда приведете!» — «Это дом и сарай рабочего Емельянова, где прятались Ленин и Зиновьев. РАБОЧЕГО!» — со значением и нажимом повторила милая хозяйка.

Я пожал плечами: «Объяснимо. Как писал Солженицын в одном из узлов «Красного колеса»: «Так бунтуют-то не голодные, а приголоженные». Давайте обойдем дом высококвалифицированного рабочего Сестрорецкого завода, вся семья которого купно с ним была репрессирована во время сталинского террора». Мы обошли дом, мимо нас пробегал сеттер. Ему почему-то нравилось бегать вокруг дома, окруженного осенними цветами на высоких стеблях. К стенам дома были прикреплены (с пояснениями) изображения тех, кто так или иначе (более или менее) был связан с Сестрорецком. Здесь были оружейник Мосин, художник Шишкин, поэтесса Ахматова, поэт Блок, критик и поэт Чуковский.

Обогнув дом, мы вышли за ворота. Сеттер снова рванул вперед. Я хмыкнул: «Интересно...» — «Что интересно?» — «Ну, все есть, от Ахматовой до Мосина, а того, кто, вообще-то, жил в сарае бок о бок с Лениным, то есть Зиновьева, — нет». — «Может, он был настолько плохой человек, что даже коммунисты не хотят о нем вспоминать? Смотрите, о каждом: о Бухарине, Троцком, Каменеве, Радеке, даже Берии — хоть у кого-то, но нашлись хоть какие-то, но добрые слова...» Я пожал плечами: «Может быть, дело не в том, что он был хуже, чем вами поименованные, а в том, что вокруг Григория Евсеевича Зиновьева вытоптали всех, кто мог бы сказать о нем хоть какие-то, но добрые слова? А так-то посмотреть... После высылки одного из руководителей «новой ленинградской» оппозиции, руководителя города, в Ленинград прибыл Сергей Миронович Киров. Чем он ознаменовал свое прибытие? Массовой высылкой дворян, «кировский поток». Это значит, что из зиновьевского Ленинграда еще было кого высылать из бывших дворян. Массово. Это значит, что под руководством левого экстремиста Григория Зиновьева бывшие дворяне пусть и неспокойно, но жили и работали, кто — редактором, кто — учителем, кто — журналистом. По-моему, этот факт неплохо характеризует Григория Евсеевича Зиновьева. А вот и еще: центром левой оппозиции с 1925 по 1927 годы был Ленинград под руководством одного из деятелей этой оппозиции — Зиновьева. Здесь были массовые антисталинские демонстрации, антисталинские митинги на заводах, комсомольская организация Ленинграда приняла на своей конференции антисталинскую резолюцию. Центром правого уклона стала Москва. Ничего подобного во время противостояния Сталина и Бухарина в 1928–1929 годах в Москве и близко не было. А что это значит? А это значит, что у Зиновьева как у городского руководителя была какая-никакая, но массовая поддержка. А это, в свою очередь, объясняет, почему именно вокруг него были вытоптаны все, кто мог сказать о нем хоть какое-то доброе слово».

Мы вышли к огромному, со всхолмиями, песчаному пляжу. Сеттер резво помчал к воде. На том берегу желтел березами и зеленел елями лес. Вдали торчала игла «Охта-центра». «Как вы все это знаете...» — с непонятной интонацией сказала милая хозяйка. Я пожал плечами: «Это наша история. И я ее не очень хорошо знаю, впрочем, как все мы. Может, потому что мы в ней живем? Она так и осталась нашей современностью, а не историей...» Сеттер из чистого озорства лакал воду из озера. Милая хозяйка указала на тот берег. «А я туда плаваю», — сказала она. «Ну, — отвечал я, — судя по тому, как далеко по воде забрел ваш пес, тут очень мелко. В основном-то вы идете по мелководью, потом плывете...» — «До чего же вы неделикатный, — засмеялась хозяйка, — нет бы восхититься. Ладно, пойдемте ужинать и водку пить».                      

если понравилась статья - поделитесь: