Последняя книга

Хотелось бы написать: «Ничего не знаю лучше “Голубой книги” Зощенко...» — но это будет неправдой. Знаю, разумеется. Но к этой книге меня влечет неведомая сила. Она странная. Очень смешная. Очень страшная. Ее расхвалил Горький. Только это ее и спасло. Если вставить эту книгу в биографию писателя Зощенко, штабс-капитана Первой мировой, раненного, отравленного газами, то книга станет еще страшнее. Потому что фактически это его последняя книга.
И он знал. Поэтому и прощался с читателями в послесловии. Так и написал: прощай, дескать, читатель, автор умолкает. Фактически умолк. После этой книги он сделал попытки написать нечто серьезное, не юмористическое. И это было плохо. Просто плохо. Потом рванулся к чему-то и вовсе выходящему за пределы литературы. Стал писать о своей душевной болезни. О фобиях и о том, как он с ними справляется и справился. «Перед восходом солнца». Наверное, книга получилась великая, но уж и вовсе не смешная. Да и что там может быть смешного — в фобиях?
«Перед восходом солнца» была изругана вдрызг. Залп по ней дали с самого партийного верху, за два года до печально знаменитого постановления. Почему по ней шарахнули? Непонятно. Человек пишет, как ему тяжело и мучительно жить, как ему страшно жить, порой страшно ходить по улицам, даже страшно есть.
И этот человек — самый смешной, самый популярный писатель страны Советов. Потом человек объясняет, как он с этим страхом справился, как он обнаружил его истоки — в детстве, причем раннем. Разобрал, развинтил свою душу по винтикам. Правда, в результате этого перестал смешить читателей, зато обрел душевное спокойствие, которого у него отродясь
не было. Избавился от страхов.
Может, кто-то на самом верху прочел эту книгу, и ему (на самом верху) стало не по себе? Может, штабс-капитан и про его фобии рассказал? А кому ж приятно прочесть про свои фобии в тексте штабс-капитана и комика. Неизвестно. Так или иначе, но «Перед восходом солнца» расстреляли из всех подручных орудий.
А «Голубая книга» прошла на ура. Как все юмористические книги Зощенко. Не мешало даже то, что и в эмигрантской прессе эти книги хвалили все: от Ходасевича до Адамовича. Между тем она производит странное впечатление. Наверное, это лучшая юмористическая книга Зощенко. «Умри, Денис, лучше не напишешь», — сказал Потемкин Фонвизину после «Бригадира». Фонвизин не умер, а написал «Недоросля». Зощенко тоже не умер, а написал «Перед восходом солнца», в которой он насмерть серьезен. А «Голубая книга» — насмерть смешная.
Хотя прием, использованный в ней, не нов. Впервые в России его применили сатириконцы во «Всемирной истории». Что если пересказать всевозможные исторические события бытовым языком? Глумливо пересказать. Зощенко так и поступает. Пересказывает истории про Нерона, Гелиогабала, Джордано Бруно, Сократа так, как если бы рассказывал про драку в коммунальной квартире, или про посещение бани, или про посещение театра с очень привередливой дамой. Довес-
ком к этим историям добавляет бытовые, современные ему, а в качестве «паровоза» к этому составу прицепляет неубедительные рассуждения насчет того, что, мол, товарищи, все это безобразие было в старом эксплуататорском обществе, в нашем новом мы от всех этих пережитков прошлого: зависти, корыстолюбия, жестокости, себялюбия, эгоизма, невежества — торжественно освобождаемся. Под конец (повторюсь) столь же торжественно прощается с читателем. Читатель — пока! Продолжения не будет. Dixi.

Невская Дубровка

Я как-то высказывал свои соображения
и восхищение вкупе с недоумением, потому что, как всякая очень хорошая книга, «Голубая книга» таинственна. Любимый вопрос учителей литературы: «Что хотел автор сказать своей книгой? О чем
она?» —меня, например, всегда ставил
в тупик. Что хотел, то и сказал. О чем она? Да обо всем, вообще-то. А вы уж из этого всего выбирайте свое, то, что вам ближе, понятнее, роднее. Приятельница выслушала меня, улыбнулась и спросила: «А ты знаешь, где писал эту книгу Зощенко?»
Я пожал плечами и ответил: «В Ленинграде, надо полагать. Где же ему еще писать-то было?» — «Нет, в Невской Дубровке, на даче.И если бы ты внимательно читал, то заметил бы описание этого поселка...»
Я даже вздрогнул, когда услышал это. Последняя смешная книга Зощенко писалась в одном из самых страшных, одном из самых трагических и героических мест Ленинградской области. Здесь был ближний тыл, второй эшелон плацдарма на другом берегу Невы, Невского пятачка, с которого осуществили первую неудачную попытку прорыва блокады Ленинграда. Плацдарм был крохотный, простреливался насквозь. Настолько, что наша артиллерия промахивалась,
и снаряды с нашей стороны ложились на наш плацдарм. Невская Дубровка была под огнем постоянно. Бывшее имение графов Кушелевых-Безбородко снесли и выжгли. На той стороне вкапывался в землю и ходил в безнадежные атаки поэт Александр Межиров. Автор (по мнению Анны Ахматовой) лучших стихов о Великой Отечественной войне. К мнению Ахматовой стоит прислушаться.
В конце концов, она тоже, мягко говоря, неплохо написала об этой войне: «Сзади Нарвские были ворота, впереди была только смерть. Так советская шла пехота прямо в желтые жерла “Берт”. Вот о вас и напишут книжки: “Жизнь свою за други своя!” Незатейливые парнишки, Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки — внуки, братики, сыновья!» Самое удивительное, что это стихотворение тогда же и было опубликовано. Главлитовский цензор не застопорился на «впереди была только смерть». Как это? Впереди была только победа! О чем вы?
Впрочем, был момент, когда цензорская хватка ослабла. Фронтовой друг Межирова, Глеб Успенский, отец замечательного фантаста и сатирика Михаила Успенского, писал с фронта: «Нам запрещено вести дневники, оставлять любые записи для себя. Мне-то что... А Сашке Межирову каково? Он же поэт...» И цензор не зачиркал эти строчки.
«Сашка Межиров» все же спустя много лет выкрикнул для себя и для всех те самые строчки, о которых Ахматова сказала: «Это лучшие стихи о Великой Отечественной войне». «Мы под Колпино скопом стоим, артиллерия бьет по своим. Недолет, перелет, недолет — по своим артиллерия бьет. (…) мы лежим, прокопченные дымом, ей бы все-таки бить по чужим, а она — по своим, по родимым! Нас комбаты утешить хотят, говорят, будто Родина любит, по своим артиллерия лупит: лес не рубят, а щепки летят...»
С этого плацдарма Межирова, Успенского и всех (их было немного), кто остался от их воинской части, переправили сначала в Невскую Дубровку, а потом на переформирование на Охту, о чем Межиров тоже написал потом, спустя несколько лет, стихи «Календарь»: «Покидаю Невскую Дубровку, кое-как плетусь по рубежу — отхожу на переформировку и остатки взвода увожу. Армия моя не уцелела, не осталось близких у меня от артиллерийского обстрела, от косо-прицельного огня. Перейдем по Охтенскому мосту и на Охте встанем на постой отдирать окопную коросту, женскою пленяться красотой...» Хотелось бы все стихотворение процитировать про двух сестер, у которых жил на постое Межиров, но оно длинное. Предпоследнюю строфу только процитирую: «Наступаю, отхожу и рушу все, что было сделано не так. Переформировываю душу для грядущих маршей и атак...»
Сколько погибло на Невском пятачке, до сих пор точно не известно. Минимум 50 000. Может, и больше.
Что ж это за место такое, где в последний раз на всю страну рассмеялся штабс-капитан Зощенко, словно предчувствуя, что здесь предстоит пережить лейтенанту Межирову, а посему смех здесь, в общем-то, неуместен? Тень Зощенко, любившего безграмотную речь, умело игравшего
с речевыми ошибками, еще раз накрыла местность и окрестность Невской Дубровки: на монументе в честь павших допущена ошибка: «Невский пятачек». Увы, сменить табличку не представляется возможным. Она под охраной государства. Она памятник.