Кулисы города

Мало есть на земле таких парадоксальных городов, как Петербург — Петроград — Ленинград — Петербург. Морской город, который отвернулся от моря. В любом морском городе выход к морю — вход в город. В Петербурге (городе с четырьмя именами) выход к морю — задворки, кулисы города. Пограничье. Здесь в город сваливается неухоженная природа. Здесь редкие дома, промзоны, заброшенная недостроенная ТЭЦ, не успевшая быть построенной и сразу превратившаяся в руины.

Про то, что Петербург (Ленинград) — город морской, вспомнили, когда море (матросня Балтфлота), всегда ощущавшееся Петербургом — угрозой, вломилось в императорскую ставку, в столицу империи. «И нет Петербурга, есть город осеннего ветра!» Да, вспомнили о скрытой, потаённой до поры, до времени морской природе родного города ленинградские писатели: Вадим Шефнер, Виктор Конецкий, Александр Городницкий, Евгений Рейн, Иосиф Бродский.

Пригород в городе. Любимые мои места. Здесь, на Гутуевском острове, стоит уродливейший собор времён Александра III. Памятник дурному вкусу предпоследнего царя. Кто-то ему объяснил, что вот эти пузатые комоды в рюшечках и есть стиль а ля рюс. Или что-то византийское. Ей-ей, у его сына вкуса и понимания русского (древнерусского) побольше было. Белокаменные соборы времён Николая II весьма красивы. И впрямь настоящий оммаж Древней Руси.

Зато рядом с собором — нечто фантастическое: дом-стена. Краснокирпичный дом, столь узкий, что, кажется, состоит из одной стены, глазом об это сюрреалистическое сооружение порезаться можно. Это — настоящий памятник архитектуры, требующий сохранения и охраны. Вот если бы каменное дурновкусие а ля рюс взорвали бы в ходе борьбы с религиозными пережитками — не жалко, а если этот дом исчезнет — очень жалко.

Не один я на него обратил внимание. Искусствовед и краевед Глеб Ершов в книге «Петербург как кино» (2010, если не ошибаюсь, года издания) так об этом доме пишет: «Смотришь — и совершенно не понимаешь, что за ощепок пространства? То ли фальшстена, за которой ничего нет, то ли настоящий дом, намеренно и резко суженный, будто выхваченный по неестественному контуру. Как если бы взять нож и вырезать из пространства кусок. Готовая декорация: хоть для сюрреалистического фильма, хоть для военного. Ассоциации с войной возникают, потому что какое-то очень немецкое здание. Правильно, потому что кирпичная архитектура пришла к нам из Пруссии, там она сложилась как особый феномен. Для цвета этого странного дома, цвета неочищенного кирпича, даже есть особое слово, архитектурный термин: клинкерный цвет».

Киссасаари

Поэтичнейшее место. Поэзия ведь не в ухоженных парках с дорожками, как для церемониального марша, с чётко вычерченными циркулем клумбами. Поэзия в неухоженности, столкновении несочетаемого: природы и города, да ещё города с разрушенными промзонами. Особенно современная поэзия. «Мне по сердцу кроткая тишь увяданья, пустые селенья, руины в плюще, и отдохновенье, и похолоданье, необязательность, да и вообще. Потом это всё оседает лавиной, являются беженцы, гунны, войска, и плач человечий, и рёв буйволиный, но эта эстетика мне не близка».

Сначала остров назывался по-фински — Киссасаари. Вы правильно догадались: кисса по-фински — киса, кошка. Кошачий остров. В ранней российской империи здесь был пушечный полигон. («Где прежде мурлыкали финские кошки, теперь грохочут наши пушки», — написал бы тот, кому близка эстетика буйволиного рёва и человечьего плача. Ну и чёрт с ним, с эстетом.) По таковой причине остров назвали Канонерским.

А Бродскому понравилось бы прежнее название острова, на котором он некоторое время работал. Мой приятель, мизантроп и поклонник поэзии вообще и Бродского в особенности, показывал мне груду кирпичей, не клинкерного, а багрового такого цвета на оконечности острова, упирающейся в море. Объяснил: «Это всё, что осталось от маяка, на котором смотрителем в джек-лондоновской своей юности работал Бродский».

Бродскому бы понравилось, что остров с маяком, смотрителем которого он был (пусть и недолгое время), назывался Кошачьим. Он же писал в «Набережной Неисцелимых», что больше всего хотел быть котом, котом, съевшим рыбку. А мне нравится вот это сочетание: Бродский и маяк. Маяковскому пристало прозвище Маяк. Молодые московские поэты, сверстники Бродского, когда шли читать свои стихи к памятнику Маяковскому (а их частенько гребли в «воронки» за несанкционированный митинг, впрочем, тогда это как-то по-другому именовалось), говорили: «Идём к Маяку».

Автор одной из лучших биографий Маяковского («13-й апостол») поэта только Маяком и называет. Такое… зловещее наименование. Маяк ставится рядом с опасными местами: туда не плыви — утонешь. А вот Бродского никто не называет Брод. Хотя он-то и есть брод. Спасительный. Вообще-то, на маяке Бродский проработал недолго. Он об этом не без юмора говорил своему другу Евгению Рейну: «Смотрителем маяка, конечно, был. Не помню, какой это год, может быть — пятьдесят восьмой. Это был маяк на выходе из ленинградского порта. Кончилось это весьма плачевно: кочегар обожал морской порядочек, и мы с ним не поладили».

Чтобы покончить с маяком: старый маяк (маяк Бродского) сломали не раньше, чем был построен новый. В 1983 году. Самый высокий створный маяк в России, 73 метра. Четвёртый по высоте створный маяк в мире. Имя у него под стать высоте: Лесной Мол Створный Задний. Каждое слово — с большой буквы. Просто какое-то французское дворянское имя: Шарль Ожье де Батс де Кастельмор д'Артаньян.

В том же году прорыли туннель на Канонерский остров. До этого на остров добирались на пароходиках, зимой, видимо, по льду. И вот что любопытно: до того, как была достроена дамба, туннель регулярно заливала вода, но сам остров (Кошачий и Канонерский) ни разу, ни в одно из петербургских наводнений затоплен не был.

Петербургские Канары и Морской канал

Он вытянут в длину, словно полоска суши, вырезанная из моря и устья реки. 650 метров в ширину, 5 километров в длину. Подобен странному дому клинкерного цвета, что стоит неподалёку от дурновкусного пышного собора. Не остров — стена, с домами и зарослями. И пляжем. В насмешку остров прозван Петербургскими Канарами. Здесь купаются. Мелко, зато вода прогревается хорошо. Есть где поплескаться детям.

Вдоль острова прорыт Морской канал. Последний проект Ивана Путилова, круто поднявшегося на оборонных заказах. Начали рыть в 1875 году, но… увы, произошёл затор. Закупленное в Англии оборудование для земляных работ было при транспортировке частью повреждено, а некоторые детали по пути утеряны. (Видимо, транспортировщикам какие-то детали машин особенно полюбились. В личном хозяйстве пригодятся.)

В результате сборка машин затянулась до осени 1876 года. В результате контракт был продлён. (Могу себе представить, как рвал и метал заводчик Иван Путилов, когда ему объяснили: «Того нет, сего нет... Снова закупить или выточить и подогнать, чтобы подошли?» — «Да (непечатное слово), мне что: у каждой землеройки по караульному поставить?» — «А то... Это Россия, Ваня...» В результате дорывали канал уже компаньоны Путилова Пётр Борейша и Сергей Максимович. Торжественно открыли Морской канал в 1885 году. (1875–1885 — десять лет. Кажется, в советское время это называлось долгострой.)

В честь торжественного открытия объекта был возведён обелиск по проекту Владимира Владимировича Николя. Где был тот обелиск, не знает даже мой приятель, большой любитель Канонерского и соседнего Гутуевского. И когда его разобрали: до Великой Отечественной, во время или после — бог весть. А Морской канал есть.

Вот на его берегу, овеваемый морским, осенним, весенним, летним ветром, и любил посиживать мой приятель, мизантроп и эстет, наблюдая, что и откуда по балтическим волнам за нефть и газ привозят к нам.