414
0
Елисеев Никита

Клякса, черная курица и чернохвостая белка

Черная-черная собачка пучила выпуклые глазенки, сидючи на руках у художницы. «Пекинес?» — спросил я. «Она самая, — отвечала художница, — только почти ничего не видит. Вот, гляделки совсем мутные. И почти не ходит. Ползает. Болезнь позвоночника». — «И зубов у нее почти нет», — задумчиво предположил я.

 

 

Собачка Клякса

 

«Да, — удивилась художница, — откуда вы знаете?» — «Ну, — я пожал плечами, — должен быть полный набор всех болезней у представительницы древнего аристократического рода. Мутные гляделки — мудрые, печальные, много знающие, да вот сказать не могущие. “Мне нравится то, что идет не к рассвету, а к гибели, то, что накроет волна”, — процитировал я любимого современного поэта. — Как вы ее назвали?»

«Клякса», — художница бережно поставила черную собачку на деревянный пол небольшой комаровской дачки. Собачка выпустила из черного рта розовый язычок, часто задышала, с интересом и без страха оглядела собравшихся, а потом преданно, но с вопросом посмотрела на хозяйку: дескать, кто все эти люди? — зачем они к нам приехали?

(Честно говоря, эти философские вопросы меня порой тоже занимают: кто я? И зачем сюда приехал? Не на эту вот комаровскую дачку, где живет семейная пара, художник и художница; то есть живут они в одной половине деревянного домика, в другой половине — соседи; а вообще — сюда? Для чего-то это нужно. Мне кажется, эти вопросы порой занимают всех насельников земли...)

Собачка и впрямь была подобна обаятельной, мохнатой, мудрой и печальной кляксе, так она распласталась на деревянном полу. «Дайте-ка еще догадаюсь, — я прищурил левый глаз. — Неудачный помет очень дорогих пекинесов с очень хорошей родословной. Никаких выставок, медалей — только возня с больными на все лапы, клыки и глаза… вырожденцами. А убивать жалко».

«Нет, — резко сказала художница, — не жалко, а лень и противно. Вы верно догадались, но все было еще хуже. Весь помет просто вышвырнули в коробке на помойку. Чего возиться? Сами сдохнут. Мы нашли Кляксу с ее мертвыми братьями и сестрами. Она была еще жива. Выходили и вот… выхаживаем». Клякса (о удивление) снова посмотрела на хозяйку и кивнула. Я закусил губу. Как все не очень добрые люди, я сентиментален.

 

Дорога художников

 

На дачку ехали по комаровской дороге художников. Я успел восхититься тем, как аккуратно и грамотно вела машину художница. Было видно, что она получает удовольствие от любой езды. В том числе и от небыстрой, чтобы пассажиры успели все рассмотреть. Я и рассмотрел. Сначала увидел двух оленей, сплетенных из крупных сучьев, за загородкой и большой красивый дом в глубине участка. «Что это?» — удивился я. «Это? — Художница чуть скосила глаза. — Тут люди из Мариинского театра живут. И еще у них мастер-классы для аутичных детей. Мы летом сюда с Борей ходим, детей рисовать учим». — «И … как?» Художница вздохнула: «Сложно, но интересно. Аутичные дети талантливы — может, поэтому и аутичные...» А потом за стеклами машины стали показываться арт-объекты (так это называется). Шары, сплетенные из прутьев, висящие на сучьях. Окно на дереве. Разноцветные гигантские вырезанные из бумаги рыбы. Лестница, прислоненная к сосне, — на ступеньках приклеена стоптанная обувь. Я даже название успел прочитать: «Лестница в небо».

Я усмехнулся: «Красиво. Если ты ушел в небо, то ты ушел, только ботинки от тебя остались... приклеенные». — «Вот, — сказал художник, — а многим жителям и дачникам не нравится. Требуют убрать это уродство». — «Ну да, — поморщилась моя жена, — им больше бы нравилось, если бы здесь стояли девушки с веслами и дискоболы». — «Почему люди так не любят красоту?» — вздохнула наша спутница. «Потому что, — быстро ответил художник, — представление о красоте у каждого свое. Для кого-то “Девушка с веслом” красива, а для кого-то — “Лестница в небо”. Знаете, как я люблю заброшенные питерские дворики с обшарпанными стенами? Очень люблю. Для меня это красиво. А для кого-то это уродство». — «Для меня, например», — быстро отозвалась моя жена. «Ну вот», — удовлетворенно заметил художник и откинулся на сиденье.

 

Черная курица

 

Участок зарос елями и уходил в лес без заграждения. Я остановился у небольшого аккуратного холмика. «И кого же вы здесь похоронили?» — спросил я. «Черную курицу», — отвечала художница. «Уууу, — я поежился, — в мире есть две великие сказки: “Русалочка” Андерсена и “Черная курица” Погорельского/Перовского. Я не очень уверен, что две эти сказки надо давать читать детям. По крайней мере, по прочтении двух этих сказок, одной в восемь лет, другой — в двенадцать, я несколько ночей заснуть не мог...»

«Так и хорошо, — заметила художница, — не все же веселиться». — «Так я и говорю, что НЕ УВЕРЕН, надо ли давать детям читать эти сказки. Может, как раз и надо. “И печаль — это форма свободы”, — процитировал я другого своего любимого поэта, — “предпочел ведь еще Огарев стон, а не торжествующий рев, и элегию вместо оды”». — «Вот именно, — кивнула художница, — я тоже очень люблю эту сказку. Хочу ее проиллюстрировать. Мне была нужна черная курица, чтобы рисовать с натуры, в движении. Мне нравится рисовать живых животных. Нашла птичницу в Ленинградской области. Женщина разводит экзотических птиц на продажу. Павлины там всякие. Вот у нее я купила цыпленка индонезийской курицы аям чемони. Абсолютно черной. И она у нас жила».

«Покажите фотку», — попросил я. Художница порылась в айфоне и показала. «Однако, — покачал я головой. — Живая ночь. Всполох тьмы...» — «Ну что вы, — запротестовала художница, — это с виду. Она была… как кошка. Нежная, независимая, очень умная. С детьми играла. С Кляксой дружила. У меня на коленях любила спать. Понимала, когда я ее рисую. Чуть только что не позировала...» — «Да, — кивнул я, — настоящая черная курица. Как же она умерла?»

Художница вздохнула: «Это моя вина. Я не заметила, что она в нашей мастерской принялась выклевывать штукатурку. А там же краски въелись. Отравилась и умерла, а мы ее здесь похоронили...» — «Но вы ее нарисовали?» — «Да. Очень много рисунков сделала». — «Ну вот она и ушла… в небо...» — «Экий вы мистик», — усмехнулась художница. «“Черная курица” Погорельского/Перовского навеяла, — отвечал я. — Знаете, мне почему-то нравится, что Погорельский/Перовский был из того же дворянского рода, что и самая моя любимая женщина в русской истории, Софья Львовна Перовская, дочь петербургского генерал-губернатора, из богатства и знатности рванувшая в крестьянские избы, а потом — спасать своего арестованного мужа, Желябова, сделать то, что он не успел сделать, и тем затянувшая петли на своей и его шее».

 

Чернохвостая белка

 

Потом, конечно, пошли на кладбище. Постояли у могилы Ахматовой, у могил учителей художника и художницы, у скромного креста над местом, где покоится бывший зэк, поэт и геолог Анатолий Клещенко, у гранитного эктаэдра, боком врезавшегося в землю. А вокруг — резиновые динозаврики (поклонники творчества фантаста и палеонтолога Ивана Ефремова оставляют), у голубой лисицы, свернувшейся на камне, к которому прислонена фотография поэтессы, актрисы и колдуньи Александры Соколовой.

Остановились у огромного валуна с вделанной в него надписью: «Композитор Олег Каравайчук». Я невольно засмеялся. Все посмотрели на меня не без осуждения. «Да нет, — сказал я, — хороший памятник. В масть. Просто вспомнил, как после его гениальной импровизации не решался взять у него интервью. Подошел и тихо так начал, исподволь: “А почему, когда вы играете, вы себе на голову черный мешок натягиваете?” Он зло посмотрел на меня и тонким голосом закричал: “А чтобы рож ваших мерзких не видеть! Чтобы только я и музыка, а не ваши рожи, тупые, ничего не понимающие!” Я тогда тоже засмеялся и напомнил музыканту, что покровителя Вагнера, баварского короля Людвига II, объявили сумасшедшим еще и потому, что он требовал: министры должны приходить к нему на доклад в масках, больно уж рожи у министров противные. А что тут, собственно, ненормального? Естественная реакция. “Ну вот, — поуспокоившись, сказал тогда Каравайчук. — Все понимаете, зачем тогда спрашиваете?” Так что ему этот памятник — в масть, в точку...»

Вернулись на дачу. По двору носилась огненно-рыжая, чернохвостая белка (сама — как пламя, хвост — как черный дым). Разыскивала рассыпанные по земле орешки и мчалась их закапывать. «Подкармливаете белку-то?» — спросил я. «Подкармливаем, — кивнула художница, — только это не белка, а белк. Время от времени он демонстрирует нам свои… достоинства. Он вообще жуткий наглец. Пробирается на веранду и какает в Борины тапки». — «А вы уверены, что это он? — усомнился я. — Может, Клякса?» Художница засмеялась: «Нет, что вы. Клякса очень воспитанная. Ходит только в лоток. А потом… я, в общем-то, давно живу и научилась разбираться...» Я опознал цитату и продолжил: «... разбираться в сортах дерьма». Художница снова рассмеялась.

Я вышел на дорогу покурить. Курил, смотрел на небольшой, приземистый дощатый, выкрашенный зеленым домик. И увидел под застрехой круглую деревянную табличку, по ободу которой черными буквами было выведено: «Здесь жила Галина Старовойтова. Помним». Я докурил, выбросил окурок в канаву, вернулся на веранду, где уже был готов стол: закуска и выпивка. «А это что, — спросил я, — бывшая дача Старовойтовой?» — «Да, — ответил художник, — это крыло дома — бывшая дача Галины Старовойтовой». 

 

Фото:

Комаровские дачи. Фото из группы ВК «Комарово — Келломяки» (https://vk.com/clubkomarovo2021).

 

 

 

 

если понравилась статья - поделитесь: