Кое-что о мате

«Вот! — сказал другой мой приятель. — Я понял, кто во всем виноват». — «Тут и вопроса нет, — зевнул я, — все и виноваты...» — «Нет, не все, — серьезно ответил приятель, — а ты и ты. И знаете почему?» Не дожидаясь ответа, закончил сам: «Потому что вы материтесь». Я не без интереса поглядел на приятеля: «В чем-то ты прав. Мат — язык; окаянный и в этом смысле сакральный. Всуе его употреблять нельзя ни в коем случае. Все равно что поминать черта. Кстати, в настоящей уголовной среде мат запрещен. Жестко. За “по матушке” можно и по башке схлопотать. Когда рассуждают о том, что широкое распространение мата, превращение его в бытовой язык — свидетельство криминализации современного российского общества, то ошибаются. Мат — свидетельство хулиганизации социума, его “ошестеривания”. Матерится мелкая шпана, мечтающая стать паханами...» — «О, — обрадовался приятель за рулем, — растре... разговорился, продолжай. Мы слушаем». — «А вот не буду, — уперся я, — кисо обиделось. Повторюсь: твой выход, куда ты нас сорвал в такую рань? Что такого уникального мы увидим? Куда мы мчим сквозь северные леса по Подпорожскому району Ленинградской области?»

«Сто раз тебе говорила, — рассердилась жена, — нельзя говорить “куда”. Обязательно что-нибудь сорвется. Очень нехорошая примета — спрашивать  “куда”…» Приятель за рулем удивился: «А как же тогда спрашивать?» — «В какую сторону», — отвечала жена. Приятель на заднем сиденье засмеялся: «Образованная женщина, а в сказки верит». Я кивнул: «Пусть лучше дама откроет нам глаза на окаянное значение наречия “куда” — почему оно, будто черная кошка, приносит беду?» — «Потому что, — охотно объяснила жена, —  “куда” — это на кудыкину гору, то есть в никуда...» Приятель присвистнул: «Ничего себе... а “откуда” спрашивать можно?» — «“Откуда” можно», — разрешила жена. «Ага! Ну и откуда ты узнала такую примету?» — «От мамы».

«Смоленск, — объяснил я, — Смоленская губерния. Петербург — Петроград — Ленинград — Петербург — город приезжих, понаехавших. Его зачищали от коренного населения почти под ноль. Репрессии, расстрелы, высылки — волнами, потом блокада. На опустевшие места приезжали из других регионов необъятной России, с Украины, Смоленска, Дона, Волги. Привозили свои приметы. Страна-то огромная и разная. В каждой губернии — свои приметы, другой губернии незнакомые. Все, я кончил свой тремездеж и с нетерпением жду твоего. Ку... то есть в какую сторону мы едем сквозь северные леса?»

Приятель на заднем сиденье опять поморщился. «Елисеев, — сурово сказала жена, — тебя же попросили не материться». — «Грубое и грязное слово порой бывает к месту. Вспомните величальную оду Гюго Камброну. На поле Ватерлоо в ответ на предложение сдаться Камброн выкрикнул: “Merde!” (“Дерьмо!”) и тем прославил себя...» — «Ты не Камброн и не на поле Ватерлоо», — резонно заметила жена. «Согласен, но разве не должен ямщик разогнать нашу неотвязную скуку и развлечь нас рассказом о цели маршрута?»

Кое-что о церкви и о Ливонской войне

«Ну, — начал мой приятель за рулем, — едем мы в Важино на речке Важинке, к самой древней деревянной церкви в Ленинградской области, а может, и на всем русском Севере». — «Древняя из древа, — не мог не заметить я, — какая великолепная аллитерация!» — «Заткни фонтан», — сурово окоротила жена. «Мне продолжать?» — вежливо спросил приятель. — «Да, да, пожалуйста...»

«Спасибо. Церковь построена в 1563 году, но в 1581 году в ходе боевых действий сожжена шведами. В 1582 году восстановлена, а в 1630 году на ее месте построена новая. Так с той поры и стоит. Она — уникальная. Единственный десятерик из всех деревянных церквей русского Севера. Все деревянные церкви — восьмерики, а она — десятерик. Но уникальность ее не только в этом. В 35-м ее закрыли. Вместо нее устроили клуб. Завклубом был, видимо, образованный человек. Все древние иконы он сберег. Отнес в подклеть, а не порубил на лучины или дрова. В 42-м, когда здесь стояли финны, церковь открыли. И не закрыли, когда финнов отогнали. Это была единственная действующая церковь во всей Ленинградской области до конца 80-х годов. Причем там огромный трехъярусный иконостас с древними иконами. Есть что посмотреть и запомнить».

«И чего это шведы церковь пожгли? — сказал я. — Жили-жили мирно, с пятинами Великого Новгорода, а потом озверели, напали и сожгли? А Иван Грозный решил пробить России выход к морю. Хорошее дело, верно? Сельхозсырье, хлеб, главным образом, по балтийским волнам на Запад, а с Запада — продукты индустрии. Хорошо же... Выжимай из крестьян все, что только можно, — приковывай Европу хлебом. Михаил Покровский был человек, мягко говоря, малоприятный: решать научные дискуссии с привлечением ОГПУ — последнее дело, но историк — гениальный. Он исследовал связь цен на хлеб с внешнеполитической активностью Российской империи. Цены на хлеб растут — и внешнеполитическая активность возрастает. Эй, гейропейцы, че жрать-то будете? Мякину? Цены на хлеб падают — империя скромнеет. Весь этот выход к морю — такая штука... любопытная. Результат-то — крепостное право. Как можно больше из крестьян выжимать. Прикрепить к земле, и чтобы вкалывали на барщине, или чтобы оброк платили, большой. К этому и рвался Иван IV. Не подрассчитал. Не знавши броду, сунулся в огонь всеевропейской войны и полной изоляции. Петр был аккуратнее, сначала подыскал союзников, а уж потом полез... Иван был побезумнее, посамоувереннее. Причем что любопытно: начало-то его царствования — блистательное. Европеизатор. Первые министерства в России — приказы. Первый парламент в России — земский (всесословный) собор. Первые иностранные специалисты. И все обрушил внешнеполитической авантюрой, Ливонской войной. Те его советники, ребята из Избранной рады, которые были драйверами реформ, уговаривали царя-батюшку не начинать войну против Ливонского ордена. ЦЫТЬ! Я царь или не царь? Заткните фонтаны. Они и заткнули, и пошли верно служить. Один только оторвался и отчаянные письма из-за бугра прежнему другу писал, Андрей Курбский... Дескать, что ты делаешь? Что ты делаешь? Кем себя окружаешь? Мы служили тебе верным делом ратным, а Федька Басманов — гнусным делом содомским. Кстати, Иван не дезавуировал это обвинение предателя Родины. А что ж тут дезавуировать-то? Все знали: Федька Басманов сурьмит брови, подкрашивает губы, надевает женское платье и в таком вот виде пляшет перед царем и всячески его обслуживает....» — «В салоне машины — дама», — предупредил приятель на заднем сиденье.

«Забил фонтан», — послушался приятель за рулем. «Потек во храм, — продолжил я, — это из раннего русского перевода “Освобожденного Иерусалима” Торквато Тассо. “Вскипел Бульон, потек во храм...” Имеется в виду, что герцог Буйонский очень рассердился и ворвался во храм, оскверненный мусульманами». — «Ты в церкви только не вскипай, не теки», — кивнул приятель за рулем. «Я, наверное, в церковь саму не пойду. Неловко как-то — туристом в дом, где люди молятся. Ну, все равно как экскурсия по библиотеке. Люди читают, а мимо них экскурсовод с экскурсией: “Это, знаете ли, зал Корфа. Корф был лицеистом, другом Пушкина”. Ну и тэ дэ...» — «Вот тебе на, — удивилась жена, — а кто в венецианской церкви Мадонна-дель-Орто восхищался картиной Тинторетто “Введение Марии во храм” и говорил, что картина, созданная для церкви, должна быть в церкви?» — «Да, — вздохнул я, — это противоречие. Согласен. Ни в каком музее это огромное, чуть не под самым куполом расположенное полотно так не врубилось бы в душу. Задираешь голову до затекания шеи и видишь: выгнутый мост, на нем — мама с маленькой девочкой, над девочкой склоняются большие, очень большие старцы в страшных рогатых шапках. Они зла девочке не хотят. Но девочке страшно. Из беспечального детства она входит во взрослую жизнь, и сколько печали, сколько горя ей предстоит испытать! Великая картина, но в другом месте она бы не так выстрелила в душу...»

Кое-что о вере и неверии

«Не пущу, — сказал священник. — Вы неверующие. Туристы. А это место для молитв, для общения с Богом, а не для глазения по сторонам». Я не без интереса разглядывал большое, обшитое досками, выкрашенное желтой краской строение. Честное слово, если бы мне не сказали, что это древний деревянный храм, я бы не поверил. Снять кресты — вот и клуб, типичный клуб деревенской молодежи, выстроенный конструктивистом 20-х годов ХХ века. Без архитектурных излишеств — десятигранник. В Кижах эта церковь выламывалась бы из архитектурного ансамбля. Так что да — уникальна. В полном смысле этого слова.

«Но мы — верующие», — заверил приятель, привезший нас к древней церкви из дерева, к скважине в древность, и показал крест. «Да? — усомнился священник. — Прочти “Отче наш”. Крест всякий на себя может нацепить, и бабу с собой взять в шортах, с голыми ляжками...» — «Батюшка, — вежливо заметил я, — я так слышал, что в храм божий всем дорога открыта. Еще я слышал, что пастырское служение предполагает окормление не только своей паствы, но и любого-каждого... Ведь одна заблудшая овца дороже целого стада. Разве нет? Помните великий рассказ Чехова “Студент”? Там студент-семинарист на вакациях помогает крестьянам копнить сено, а потом на отдыхе пересказывает им евангельскую историю про тройное предательство апостола Петра. Они же не его паства, но он инстинктивно выполняет пастырский долг. Готовится к пастырскому служению...» Священник сузил глаза: «Суеслов, балабол. Ясно. Не пущу. Никого из вас не пущу. Точка». — «Батюшка, — покачал я головой, — Вы же отталкиваете от лона церкви тех, кто мог бы в это лоно войти». — «Не тебе меня учить, — прервал меня священник, — я-то вижу, кто может войти, а кто нет. Не пущу. Тем более с голыми ляжками...»

Повернулся и пошел к выкрашенной в желтый цвет древней десятигранной церкви, похожей на клуб, выстроенный по проекту архитектора-конструктивиста 20-х годов ХХ века.

Приятель на заднем сиденье засмеялся: «Все-таки Бульон вскипел и потек, но в храм не втек, не удалось...» — «Какого ты тре... — приятель за рулем сдержался, — разговаривал? Я бы прочел “Отче наш”, и мы бы посмотрели трехъярусный иконостас...» — «А я говорила, — вмешалас