Гостеприимный хозяин

Это было самое начало нулевых. Мы с женой поехали в Новгород. Жили в новостройках у ее приятеля, человека удивительного. Небольшая двухкомнатная квартирка. Порядок в которой был один — книжный. Книги стояли на полках стройно, как солдаты. Лежали на столе в комнатке гостеприимного хозяина аккуратными стопками. Видно, что не для блезиру, для работы. Все остальное было… Ладно, это мещанство — описывать чужой беспорядок. В конце концов, каждый живет, как хочет и как может, как ему удобно. Но тараканы, торжественно и не-
спешно проходившие по кухонному столу, пока мы с хозяином пили пиво, потрясли даже меня, не сказать, что аккуратного… Хотя, если тараканы живут в доме, то никакому книжнику от них не спастись. Они путешествуют сквозь этажи.
Хозяин квартиры был матлингвистом. Преподавал в Новгородском университете. А поскольку железный занавес уже пал, то есть поднялся, то его приглашали преподавать не только в Петербургский университет, но и во Францию. На полках стояли книги по матлингвистике на всех (по-моему) языках. «Момент истины» Богомолова и все, что написано об этом детективе. (Матлингвист когда-то занимался его исследованием.) Американские и английские поэты — оригинальные издания и переводы, испещренные подчеркиваниями, вопросительными (не так перевел) и восклицательными (молодец, правильно) знаками.
Одна полка была отведена под книги Дмитрия Быкова. Прозу и стихи. Я поинтересовался: тоже объект изучения? «Нет, — отвечал хозяин, — просто нравится». Помолчал и добавил: «Знаете, Никита, у меня все время было и есть ощущение: то, чем я занимаюсь, огромному большинству людей не может не казаться чушью, абсолютно не нужным для общества делом. И что в один прекрасный день ко мне придет человек с большим наганом и скажет: “Кончай ерундой маяться. Бери лопату, лом, иди на улицу — лед скалывай”. Однажды я зашел в книжный магазин, увидел толстую книжку. Название “Орфография”. Подзаголовок “Опера”. При чем здесь опера? Взял книжку, стал читать… Понимаете, Никита, он передал мои ощущения, мои страхи, только, — он улыбнулся, — в ярких художественных образах. Вот с той поры я и стал покупать все книги Дмитрия Быкова…»
Пил матлингвист из крепких напитков исключительно пиво. Благо ларек был неподалеку. Знал, по-моему, все, не только про матлингвистику, но и про историю, литературу, физику, химию и американский кинематограф. Разумеется, про Новгород тоже все знал. Сопровождал нас в прогулках по городу, опираясь на костыль. Ходил медленно, но мы тогда не особенно и спешили.

Памятник

Конечно, мы поехали в Кремль. Когда переезжали через мост, матлингвист с усмешкой указал на памятник: огромный конный воин с мечом на берегу Волхова. «Сепаратизм, однако. Парень-то на Москву скачет…» — «Как же, как же, — заметил я, — город воли дикой, город буйных сил, Новгород Великий тихо опочил…» — «Ну, — пожал плечами матлингвист, — это Алексей Константинович Толстой несколько преувеличил. Какая уж дикая вольность с буйными силами? Нормальный средневековый город с хорошо развитым местным самоуправлением. Москве он казался очагом дикой вольности, потому что для централизаторов всякая вольность — дикая. Москва давила Новгород с самого начала. Как возникла, как и стала давить. Экономически. В Новгороде были промышленность, ремесла и торговля, а Москва поставляла хлеб. Первым прекратил поставки Андрей Боголюбский. Потом его сын…» — «Ага! Перекрыл кран!» — «Вот именно… Кстати, это тоже сыграло свою роль в разгроме Новгорода. Демократия есть демократия, даже феодальная, и если большинству народа начинает не хватать хлеба, то, как вы догадываетесь, люди начинают недовольно ворчать: “На хрена нам колокол на башне вечевой, когда жрать нечего?”» — «Нельзя с ними не согласиться». — «Ну конечно, никто же не мог предугадать масштаб репрессий, которые рухнут на город и при Иване III, и особенно — при Иване IV».
Так за разговором мы доехали до Кремля и медленно вошли в него. Само собой, направились к памятнику «Тысячелетию России», поставленному здесь в 1862 году, на самом пике реформ Александра II. Матлингвист, когда я ему про это сказал, кивнул: «Разумеется, для этого и был выбран Новгород — город русской свободы. Призвание варягов в 862 году — повод, привязка, не более, — главное в выборе места было это. И это все тогда понимали…» В эстетическом отношении памятник в Кремле чудовищен. Какой-то патетический торт с оперными фигурами. Но до чего интересно разглядывать каждого персонажа и угадывать, кто есть кто, особенно если рядом с тобой знающий человек.
«Ивана Грозного нет, — сказал я, — Иван III, присоединивший Новгород и сославший вечевой колокол, есть, а Ивана IV — нет. Политкорректность. Нельзя в городе, который был сожжен
и почти уничтожен вот этим царем, ставить ему скульптуру даже в подножии памятника». Матлингвист улыбнулся: «Да и с Иваном III политкорректность рулит. Посмотрите, для уравновешивания, для соблюдения исторической справедливости, кто рядом с Иваном III горюет…» Я присмотрелся и спросил, по возможности иронично: «Кто эта женщина?» Мой собеседник кивнул: «Марфа-Посадница, Марфа Борецкая — глава сопротивления московским централизаторам…» — «Здорово, — оценил я, — это все равно как если бы поставили памятник сколько-то летию русской революции, и рядом с Троцким был бы… Деникин. Или рядом с Лениным — Керенский». — «Ну, где-то так, — покивал головой матлингвист, — кстати, и с Иваном Грозным все не так просто. Фигура умолчания. Он здесь есть. Не то чтобы он, но знаковые фигуры первой половины его царствования, его “золотого пятилетия”. Впечатляющие внешнеполитические успехи, реформы, самые серьезные реформы в средневековой России, времена Избранной рады, под корень выбитой опричниками. Вот, смотрите: Анастасия Романовна, первая жена Ивана IV. По Карамзину, Иван окончательно озверел не после своей тяжелейшей болезни и внезапного выздоровления, а после смерти своей первой жены. По Карамзину же, она была его добрым гением и утишала порывы зверского в мятущейся его душе, в отличие от второй, лихой кабардинки, наездницы, охотницы, гибкой телом плясуньи Марии Темрюковны, любившей расстреливать из луков арестованных опричниками земцев. Вот стоит печальный добрый гений царя Ивана, а рядом кто? Опирается на меч и голову склонил? Друг юности Ивана, дружка на свадьбе, постельничий и мотор реформ Избранной рады Алексей Адашев. Единственный из рады, кто умер своей смертью в начале Ливонской войны, в ливонском городе Фелине. Адашев был против внешнеполитической авантюры царя, но долг… Послали, пошел воеводой. Зато всю его семью репрессировали…» — «Не единственный, — напомнил я. — А Курбский?» — «Ну, Курбский оторвался. Это особ статья. Политически он — труп, как было сказано в советском фильме “Крах”. Хотя… Переписка с царем яркая». — «Ну, еще бы! — Я с удовольствием процитировал:  “Мы служим тебе славным делом ратным, а Федька Басманов — гнусным делом содомским”». Матлингвист
хмыкнул: «Федька Басманов доплясался в женских одеждах перед Иваном. Задушен…»

А вот и ворота

А потом мы подошли к собору. К закрытым черным воротам с рельефами в прямоугольниках, будто в окнах. Я не мог не сказать, что, насколько памятник «Тысячелетию России» безобразен в эстетическом отношении (хотя и интересен в историческом, познавательном), настолько эти архаические фигурки, сделанные против всех правил анатомии, монументальны и прекрасны.
«Ну, — улыбнулся матлингвист, — большинство с вами не согласится». Я пожал плечами: «Объективная ценность от большинства не зависит» И тут я увидел кентавра. «А это что?» — «Кентавр. Да что кентавр! В конце концов, на раннесредневековых западных рельефах бывали и кентавры, и дриады. Античность была в тех местах не так уж и далеко по времени. Здесь есть уникальный сюжет. Посмотрите и скажите, это что?»
Я всмотрелся. Увидел нечто сюрреалистическое. Стоит склоненный человек, над ним ангелы, из тела человека бородач в нимбе вытаскивает другого человека. Я подумал и сказал: «По некоторым средневековым представлениям, Христос не мог “разверзнуть ложесна” своей матери, ведь она тогда перестала бы быть девственницей. Поэтому он вышел в мир из другой части тела. Предположительно — из подмышки. Отсюда, я думаю, ироничное словосочетание: громыхало из подмышки. Громыхнуло-то на весь мир. До сих пор погромыхивает». Матлингвист кивнул: «Остроумно, абсолютно бездоказательно, но остроумно. Однако здесь-то не из подмышки, а из ребра…» — «Создание Евы?» — «Да. До Возрождения такого иконографического сюжета не было. А здесь он есть». — «Как же это в Новгороде-то додумались до кентавра и создания Евы? Да тут и львы — дверные ручки, а из пастей львов — маленькие человечьи бошки. Ничего себе…»
«Ну, не то чтобы в Новгороде…» — ответил матлингвист и рассказал историю этих ворот. Сделаны они не в Новгороде. По одной версии, их сделали в Магдебурге для собора в Плоцке. Подарили новгородцам. По другой, их вывез Владимир из Корсуни (эта версия самая легендарная). По третьей, они из шведского города Сигтуна, вывезены новгородцами после совместного набега вместе с карелами, эстами и ижорцами на этот город. Скорее всего, это магдебургско-плоцкие ворота. Потому что есть рельеф с изображением магдебургского епископа Вихмана и плоцкого епископа Александра.
А еще на воротах есть рельефы — автопортреты немецких мастеров, которые делали их: литейщика Риквина с весами и клещами в руках, литейщика Вайсмута — с клещами. А между ними стоит русский мастер Авраам с молотом и клещами. Ворота прибыли в Новгород разобранными, Авраам их монтировал. Каждая фигурка подписана: Риквин и Вайсмут — по-немецки, Авраам — по-русски.
И вот я смотрел на эти удивительные ворота и думал: «А ведь Новгород с его местным самоуправлением, грамотностью, ересями, напряженной внутриполитической жизнью, вот этими вот рельефами, где и львы, и кентавры, и епископы, и мастера, делавшие эти фигурки, и был не окном, не форточкой, а воротами на Запад, в Европу. Только потом эти ворота закрыли наглухо. Остались только рельефы. Кентавр, скачущий во весь опор, обернувшийся к врагам, чтобы натянуть тетиву лука, да мастер Авраам, стриженный в скобку, с молотом и клещами…»