Однако…

Словом, не нравится мне, когда из места заключения, пусть и комфортабельного, делают музей со слезой: «Ах, как здесь писалось Альсан Сергеичу! Ах!». Оно, конечно, вкатили бы “двушечку” гению такой силы, как Альсан Сергеич, он бы и из советской тюрьмы выкатил бы что-нибудь вроде «но покуда мне рот не забили глиной, из него будет раздаваться лишь благодарность». Но это ж гении, им можно. А простому-то интеллигенту за что чувствовать благодарность и чему умиляться? Тому, что гениальных поэтов здесь ни за что ни про что ссылают или сажают?

В общем, не хотелось. А жена настаивала. И мы поехали. Давно это было. Лет десять, что ли, назад.

Михал Иваныч/Иван Михалыч

Жили мы в Пушгорах, а в Михайловское ходили едва ли не каждый день через турбазу. Потом я узнал, что это та самая турбаза, где работала разведенная жена Михал Иваныча Сорокина, хозяина избы, у которого Довлатов снимал квартиру в бытность свою экскурсоводом в Михайловском. Всякий, кто читал «Заповедник», Михал Иваныча и его Лизку не забудет: «”Я на турбазу вечером зайду. Надо Лизке поджопник дать”… “Миша, ты любил свою жену?” – “Кому?! Жену-то? Бабу, в смысле? Лизку, значит?” – всполошился Михал Иваныч. “Лизу. Елизавету Прохоровну”. – “А чего ее любить? Хвать за это дело и поехал”. – “Что же тебя в ней привлекало?” Михал Иваныч надолго задумался: “Спала аккуратно, – выговорил он, – тихо, как гусеница”».

Вообще-то в Михайловское я поехал с тайной надеждой увидеть домик Михал Иваныча в деревне Вороново напротив деревни Гайки. Дело в том, что после Довлатова в этой избе жил прекрасный поэт Сергей Стратановский, когда подобно своему предшественнику работал в заповеднике экскурсоводом. Он-то мне и рассказал, что соседняя деревня зовется Гайки, а хозяина избы зовут не Михал Иваныч Сорокин, а Иван Михалыч Федоров.

Я тогда еще задумался, почему Довлатов (юморист все же) никак не обыграл комичный топоним Гайки и имя-фамилию хозяина избы. Получилось очень в тему «Заповедника»: талантливый писатель, которого не печатают, живет в доме Ивана Федорова, полного тезки русского первопечатника. Подумал, подумал и решил, что в первом случае получилось бы грубое комикование, а во втором уж очень нарочитый надрывчик с символическим значением. А Довлатов – писатель тонкий.

В том же «Заповеднике» есть такая сцена. Alter ego Сергея Довлатова, Борис Алиханов, сидит в ресторане «Лукоморье», ждет жену, которая приехала с прощаться с мужем перед эмиграцией. Из динамика гремит голос Анатолия Королева: «Мне город протянул ладони площадей». Знак времени. Кто сейчас помнит звезду советской эстрады 1970-х годов Анатолия Королева? Между прочим, отличный был артист. Но дело не только в нем, а в том, что исследователь прозы Сергея Довлатова Игорь Сухих раскопал чуть ли не по платежным ведомостям. «Мне город протянул ладони площадей» – слова из песни, которую написал (для заработка) Довлатов. И чтобы продлить надрывный эффект: «ладони площадей» – образ из стихотворения андерграундного поэта начала 1960-х, рано умершего Роальда Мандельштама: «И, листопад принимая в ладони своих площадей, город лежит, как Даная, в золотоносном дожде».

Сергей Георгиевич Стратановский мне еще одну историю рассказал про Довлатова, «Заповедник» и Михал Иваныча / Иван Михалыча. Когда Сергей Георгиевич жил у Ивана Михайловича, по забугорному радио читали «Заповедник» Сергея Донатовича. Сергей Георгиевич эту повесть слушал. И Иван Михайлович тоже.

«Обиделся?» – спросил я. «Да что Вы! – отвечал Стратановский. – Он сиял. Говорил мне: “Это Сережка Довлатов про меня написал. Здорово, да?”». Я был потрясен. Как правило, люди не любят, когда их делают героями художественных текстов. Даже комплиментарных. Человеку неприятно смотреть на себя со стороны чужими, ощупывающими его глазами. Неприятно превращаться в объект, в артефакт. Ты с ним дружишь, пиво пьешь, на рыбалку ходишь, а он, оказывается, материал собирает на экспериментальной делянке. 

Тем более удивительным оказывается отношение к Довлатову всех прототипов его юмористических рассказов. Никто не обиделся. Никто не почувствовал себя задетым. Причем не только интеллигенты из Ленинграда, но и алкоголик из поселка Вороново. Словом, мне хотелось посмотреть на ту развалюху, где рождались одни из самых моих любимых текстов современной русской литературы.

Ольга Калашникова

Надо ж такому случиться, что на третий день пребывания в Пушгорах мое желание исполнилось. Мы пришли в Михайловское, постояли на горке, посмотрели направо – на холме Петровское, имение Ганнибалов, посмотрели налево – на холме Тригорское, имение Вульфов, спустились к Сороти, искупались. Потом приклеились совсем даже к неплохой экскурсии. Милая, интеллигентная девушка рассказывала об истории усадьбы. Не обходя острых углов. В 1919-м мужички пожгли усадебку и пограбили. В 1929-м создан заповедник. Первый директор – ленинградский писатель Сергей Семенов, отчим прекрасного поэта Глеба Семенова. Да и сам Сергей Семенов был хорошим писателем. Не читали его повесть «Голод» о голоде в Петрограде во время военного коммунизма? Почитайте про эту генеральную репетицию блокады.

Я не преминул спросить экскурсовода про Ольгу Калашникову, крепостную любовь Пушкина. Девушка поморщилась, но сухо и деловито изложила всю историю любви Пушкина и его крепостной, которая вышибла из поэта, по небезосновательному мнению Ходасевича, гениальную драму «Русалка». А по моему (дилетантскому) - еще и «Барышню-крестьянку».

Забеременевшей Оле быстро вручили вольную и так же быстро выдали замуж за какого-то бедняка, но из неподатного сословия. Оля потом писала письма Пушкину с жалобами на мужа. Пушкин, надо полагать, зверел от них, а поскольку жалобы сопровождались просьбами, как правило, денежными, то зверел сугубо: «Что ей надо, в конце-то концов? Она же уже дворянка! Я что, на посылках у нее?». Кто его знает, может, эта ситуация помогла Пушкину придумать «Сказку о рыбаке и рыбке»?

Нечто подобное я изложил экскурсоводу, и тут же был срезан очередью на бреющем полете. Мол, есть мелкие, завистливые души, которые сами не способны ни на сильные чувства, ни на сильные тексты.

Изба

Я расстроился, конечно. Вовсе я не хотел принизить гения. Мне просто всегда было обидно за Ольгу Калашникову. Про Анну Керн и Наталью Гончарову тома написаны, а про нее одна статья Владислава Ходасевича «Крепостная любовь Пушкина». А чем она хуже великосветских дам? По-моему, лучше. Посмотрел бы я, окажись они в положении Ольги Калашниковой, как бы они взвыли…

И вот пока я стоял в расстроенных чувствах, к нам с женой подошла милая женщина и предложила зайти к ней. Живет она в очень интересном месте. В доме, где жил Довлатов. Прежний хозяин умер, а избу ей продал его племянник, его крестник. Я аж задохнулся: «Тот самый, чьи письма читал и комментировал Михал Иваныч? “Здравствуй, папа крестный!” - “Ну, здравствуй, здравствуй        , выблядок овечий!..” -  “Желаю тебе успехов в работе…” – “Успехов желает, едри твою мать…” – “Остаюсь вечно твой Радик…” – “Вечно твой, вечно твой…” – “Да на хрен ты мне сдался?”» – «Тот самый», – кивнула женщина.

Да, все так и было, как описал Довлатов. Заглохший сад. Черная, старая яблоня. Потолок в комнате провис. Но было прибрано. Стены оклеены обоями. К стенам были прикноплены отксеренные фотографии Довлатова, был даже небольшой стендик, где лежали книжки Довлатова и журналы с его публикациями. Посидели, поговорили. Чаю попили. Я поднялся, чтобы уходить, увидел еще одну дверь и по природным своим неделикатности и любопытству толкнул ее.

Дверь открылась, а я попятился. Комната была нежилая, хотя в углу стоял топчан. Все стены были изрисованы жуткими рожами и отвратительными монстрами. «Господи, – сказал я, – а это что?» – «Здесь жил племянник Ивана Михайловича, – объяснила женщина, – вернулся из армии наркоманом. Лежал на этом топчане, пил, нюхал, не знаю, может, кололся… Ну вот и рисовал. Я как-то не решилась все это уничтожить» – «А где он теперь?» – «Ну, кто же его знает…».