Систербек и смерть

Мы с дочерью и мой приятель ехали в Систербек получать в 40-й больнице справку о смерти моей тети Люси. 85-летнюю мою тетку футболили, как мяч в игре «Барселона» — «Ливерпуль», из больницы в больницу, с Литейного на Авангардную, с Авангардной на Большой, с Васильевского острова в Систербек. Мяч — в воротах. Тетя Люся умерла.

Приятель мой пару раз с ней встречался. Проникся. Еще бы... Актриса par exellence, до корней волос, до мозга костей артистка. Как это может не понравиться. «Хорошая была у тебя тетка», — сказал приятель. «Леша, — попросил я, — давай не будем?» — «Давай», — согласился Леша. Поезд притормозил, мы вышли на платформу. Вдалеке стояла церковка. Небольшая, приземистая, но весьма неплохая в архитектурном отношении.

«Знаешь, куда идти?» — спросил приятель. «За кого ты меня принимаешь? Я полный идиот только при северо-западном ветре, при юго-восточном я еще могу отличить цаплю от сокола. В больницу меня не пускали, ковид, реанимация, но уж погуглить-то погуглил: туда». Мы двинулись к улице Воскова, переходящей в Дубковское шоссе. Приятель засмеялся и указал на двор церкви. Во дворе стояла большая желтая цистерна, вроде тех, в которых развозят квас или молоко. По желтому борту четкими черными буквами было выведено: «Святая Вода».

Я тоже засмеялся. «Вы чего? — удивилась дочка. — Им же нужно...» — «Вне всякого сомнения, — кивнул я, — но, видишь ли, Лиза, святого в нашем дольнем грешном мире по определению должно или вынужденно быть немного. Производство святости в промышленных масштабах поневоле производит комическое впечатление — по крайней мере, на нас с Лешей». Мы обошли церковь. Перед ней была махонькая клумба под беседкой с надписью «Поле Чудес» и еще какими-то надписями. Перед клумбой стояли идиотически веселый Буратино и злобно ухмыляющаяся Лиса мапАлиса с черным костылем.

«Что это?» — удивилась дочь. «А ты не видишь, Лизочка? — вежливо переспросил мой приятель. — Тут же написано: Поле Чудес». — «Дублоны закапывают?» — поинтересовалась дочь. Мы подошли поближе. «Нет, — сказал я, прочитав другие надписи, — тут закапывают не дублоны, а семена и саженцы экзотических растений. Например, плетистые розы». — «Ага, — подхватила дочь, — и ждут, когда на них вырастут дублоны?» — «Мы всего знать не можем, — задумчиво заметил приятель, — может, и вырастают: дублоны, пиастры...»
Я огляделся. На церковке висел огромный плакат — увеличенная фотография царской семьи с пояснением: мол, коли наша страна, наш народ позволил свершиться преступлению — убийству помазанника Божьего, то грядет не токмо что покаяние, но и наказание. «Мудро, — заметил мой приятель, — особенно если учесть нынешнюю ситуацию». — «Сайленс, — оборвал я. — Как писал Лесков: “Шу! Силянс!” Природы совершенство! О политике ни слова...» — «У саженцев плетистых роз есть уши?» — «Мы всего знать не можем», — отвечал я и направился к еще одному околоцерковному артефакту. Плексигласовый белый Кремль, за Кремлем — плексигласовая ракета «Восток». Композиция была скреплена увеличенной фотографией улыбающегося Гагарина в шлемофоне.

«Елисеев, — окликнул меня приятель, — ты куда?» — «Осматривать божью кару за убийство мирропомазанника». — «Елисеев, — разозлился мой приятель, —  мы, кажется, не за этим сюда приехали...» Я остановился перед околоцерковным артефактом и стал читать текст на боковой стене плексигласового Кремля. Следом за мной подошли мои спутники. «Видишь ли, Леша, — объяснил я, — очень боюсь ходить в госучреждения. Любые». Я как раз читал про то, как свезло Королеву: конечно, арестовали, пытали, но потом попал в «шарашку», и что за чудесная компания там собралась конструкторов и ученых!

«Почему боишься?» — удивилась дочь. «История, — вздохнул я, дочитав текст до конца, — живая история. Парадоксальнейшее явление. Ее нет. Она ведь прошла, она была. Да и кто ее знает по-настоящему. Про понимание и вовсе умолчим. И она (история) есть. В нас. Мы сами и есть история. Вот к самому серому, самому необразованному англичанину, ничего не знающему ни про Великую хартию вольностей 1215 года, ни про Славную революцию 1688 года, подойдет полисмен и потребует предъявить документы. Англичанин не боится государства. Он скажет полисмену просто и четко: “Фак ю, моверфакер”. Он сам и есть вочеловеченная Хартия вольностей. Вот к любому из нас подойдет полицейский и потребует показать что-то: хоть документы, хоть что. Каждый из нас, даже ничего не знающий про крепостное право и самодержавие, в страхе перед властью, перед государством зарыскает по карманам. Мы и есть крепостное право и самодержавие...» — «Все, — сказал приятель, — хватит трындеть. Пошли за справкой».

Петр и живая история

Мы шли через мост по направлению к бывшему Оружейному заводу и бюсту оружейника Мосина. «Вот, — сказал я и указал на широченное озеро по правую руку, — Петр поставил плотины, чтобы на водяном приводе крутились лесопилки. Поначалу тут была лесопильня». — «Ага, — подтвердила дочь, — только он и его инженеры маненько ошиблись. Разлив реки был катастрофическим. Они еще долго не могли справиться с последствиями». — «Откуда ты знаешь?» — удивился мой приятель. «Администратором на экскурсиях подрабатываю, — объяснила дочь, — была здесь на пешей прогулке. Лектор нам и рассказал про маленькую ошибку Петра». — «На него похоже, — кивнул я. — Неистовый социальный экспериментатор, которому досталось богатейшее и благодатнейшее поле для любых экспериментов — военных, культурных, политических, экономических. Право на ошибку гарантировано. Территория — огромна. У населения — никакого опыта местного самоуправления, никакого опыта противостояния центральной власти. Твори! Выдумывай! Пробуй! Следи, конечно, чтобы было комильфо, если иностранцы приедут. Есть чудесное письмо Петра первому полицмейстеру еще строящегося Петербурга, Антону Мануиловичу Девиеру. Строители Петербурга мерли сотнями. Непосильная работа, болезни, холод, да и пища не сказать чтобы обильная. Вот Петр и пишет полицмейстеру. Дескать, Антон Мануилович, все у тебя зашибись, но ты бы все-таки трупы с улиц убирал. Неудобно как-то. Идет иностранная делегация, а тут, понимаешь, лежит...»

«Сколько нам еще идти?» — спросил мой приятель. «Минут пятнадцать», — отвечал я. «Такси вызови...» — «Я не умею», — отвечал я. «Что, — вежливо поинтересовался приятель, — юго-восточный ветер поднялся?» — «Нет, я при любой погоде не умею». — «Ты в каком веке живешь?» Дочка Лиза фыркнула: «Он же сказал: до отмены крепостного права. Живая история, то-се...» Приятель вздохнул: «Лиза, узнай у папы адрес больницы и вызови таксомотор для него и его жирного дружка».           

Больница

В больнице справку о смерти нам не выдали. Тетю Люсю привезли из Покровской больницы на Васильевском острове в Систербек без документов. Я звонил в Покровку. Приятель курил. Дочка слушала. Меня футболили из отделения в отделение, как недавно тетю Люсю. Наконец я снова позвонил в справочную. «Здравствуйте, — сказал я, — это снова племянник вашей бывшей пациентки Людмилы Михайловны Елисеевой, 19 октября 1937 года, третье отделение интенсивной терапии, 108 палата. Уроборос...» — «Что?» — удивилась женщина из справочного. «Змея, кусающая свой хвост, — объяснил я. — Извините, преизбыток филологического образования», — и рассказал всю ситуацию.

«Понятно, — вздохнула женщина. — Вас гоняют, как пони в цирке по кругу». — «Именно так...» — «Я дам вам телефон отдела хранения ценных вещей и документов». Позвонил туда. Дама из отдела хранения ценных вещей и документов принялась мне рассказывать, как мне написать заявку на сайт больницы с указанием своих паспортных данных. «И тогда мы осуществим архивный поиск...» Вот тут я и заорал. Что-то про архивистов и их матерей.

Дама бросила трубку. Приятель выбросил очередной окурок и попал в урну. «Я думал, ты научился. Прекрасно вел переговоры. В конце сломал. Ладно, спишем на стресс. Дай мне телефон этой суки». Я дал. Приятель отошел в сторонку. Я уперся лбом в стенку. Дочь спросила: «Папа, как это возможно?» Я ответил: «Живая история. Поэтому я боюсь госучреждений. Традиция Петра. Государство — все, а я — ничто. Жуть этой модели социума еще и в том, что она по природе своей агрессивна. Неизбежную внутреннюю агрессию эта модель умело выплескивает вовне. Поэтому единственные ее союзники — армия и флот...» Приятель вернулся: «Суке вмазала начотдела. Архивный поиск осуществлен. Завтра в 11.30 заберем документы в Покровке. Никогда не ори. Говори тише. Загоняй агрессию в себя. Пускай она в тебе клокочет. Это же чувствуется... собеседником или собеседницей. Пошли прошвырнемся. Экскурсовод у нас есть».

Дубковское шоссе

«Вот этот дом, — сказала дочь, — знаменитый Дом на Дубковском шоссе. Недавно построен. Правда, красивый?» За высоким забором круглились две белые полусферы. Под полусферами были расположены два круглых окна. В центре одного был желтый круг. «Частная вилла, — объяснила дочь, — продается. Сейчас в ней никого». «Понятно, — кивнул я, — “Помещик крепко строился, такую даль загадывал, теперь...” Некрасов». «Но ведь красиво?» — спросила дочь.

«Красиво, — согласился я, — фантастично, эксцентрично, даже нелепо, но красиво». — «На лицо похоже, — сказала дочка, — видишь, вот два глаза, между ними — нос. Здесь эту виллу называют “Дом с глазами”». — «По-моему, это жопа с глазами», — буркнул мой приятель. Я посмотрел на него. «Вот так всегда, пришел поручик Ржевский и все опошлил. Кстати, Лиза, никакого носа я между двумя оль-де-беф, “глазами быка” — архитектурный термин — я не вижу».

«Если забраться на вот этот турникет, — Лиза указала на турник посреди детской площадки, — то с верхней жердочки хорошо можно дом рассмотреть». Мы забрались на верхнюю жердочку и стали разглядывать дом. Он был и впрямь... шикарен. И впрямь черная стеклянная выгородка (видимо, застекленная лестница), расширяющаяся книзу, начинаясь от «между окон» и доходя до земли, напоминала нос — нет, скорее клюв.

Что-то мультяшное, где-то уже виденное было в облике этого дома. «На Гауди похоже», — сказала дочь. «Странное утверждение, — отвечал я, — потому что верное. На Гауди был похож “Дом-сказка” Александра Бернардацци в Петербурге, уничтоженный во время блокады, и похож Дом с химерами Городецкого в Киеве. Хотя ни Бернардацци, ни Городецкий, ни Гауди и слыхом не слыхивали друг о друге. Закономерность развития искусства, так скажем. И у Гауди, и у Бернардацци, и у Городецкого — обилие декора, а тут-то декора вовсе нет, а вот похоже... Мультяшностью какой-то, мультипликационностью». И тут я понял, где видел облик дома. «Лиза, — сказал я, — это не лицо человека. Это лицо пингвина из мультфильма. Моргнувшего пингвина. Видишь, второй глаз прикрыт веком. Во втором окне нет желтого зрачка».

Приятель достал сигарету и закурил. «Не уговаривайте. Бернардацци, Гауди, Городецкий, лицо пингвина… Говорю вам, это — жопа с глазами». Шедшая внизу женщина с сумками остановилась, посмотрела вверх, на нас, потом на две белые полусферы, вытарчивающие из-за забора, хмыкнула: «Никогда бы не подумала, а ведь и в самом деле», — и ушла. Мы остались сидеть на жердочке и смотреть на дом с глазами. «Да, — кивнул приятель, — твоя тетя Люся была хорошая женщина». — «Да, — подтвердил я, — была...»