1914
0
Елисеев Никита

Гроб волхва

Вот это и есть поэт. Два коротких слова, а какой гром, какая мистическая или героическая поэма: гроб волхва. Более того, обозначение того места, где помещен гроб, — берег Волхова.
И того более: как же поэт угадал, как увидел, что здесь будет спустя столетие? Того удивительнее, куда он эту апокалиптическую картину вмонтировал: в самую великую русскую идиллию, в одно из лучших русских стихотворений о счастье.

Разочарование

Когда-то, очень давно, мне нравился поэт и писатель Владимир Солоухин. Любил я его звонкие стихи про Жанну д’Арк, скажем: «Одна за всех — получилось! Все за одну — позор!», или про охоту на волков: «Мы те же собаки, но мы не хотели смириться! (…) Дрожите ж в подклетях, когда на охоту мы выйдем: всех больше на свете мы, волки, собак ненавидим!» Очень любил его книжку про собирание грибов. Я ее до сих пор люблю. Зря Венедикт Ерофеев написал: «Плюньте ему в эти рыжики!» Хотя… В чем-то он прав.
В общем, нравился мне Владимир Солоухин, и я стал читать его очерк о бывшем имении Державина, новгородском селе Званке. Тема понятная и обычная для того направления советской литературы, к которому принадлежал Солоухин. Приезжает он с друзьями на берег Волхова, поднимается на заросший лесом и кустарником холм и принимается рассказывать: а ведь тут было имение Державина! Место, где он умер, где он написал свое последнее великое стихотворение: «Река времен в своем стремлении…», где он создал самую великую русскую идиллию, поэму о счастье «Евгению — жизнь Званская». Нет, конечно, барская, сытая, помещичья жизнь, но как все вылеплено!
На века!
«Багряна ветчина, зелены щи с желтком, \ Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, \ Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером \ Там щука пестрая — прекрасны!» А? Фламандский натюрморт! Взрыв красок, скомпонованный в звуки! Нет, не умеем мы хранить свою историю, свою культуру. На этом понятном и объяснимом вираже я (тогда еще мальчишка) вздрогнул. Потому что бродит компания литераторов, скорбящих по исчезнувшей Званке, по земле, которая усеяна пробитыми касками, воронками, кое-где черепа валяются. Солоухин им объясняет: мол, бои здесь были свирепые в Великую Отечественную, ну, все это, если будет музей, парк, убрать можно…
Я тогда еще не знал про военную биографию поэта: всю войну Солоухин прослужил в кремлевской охране Сталина. Взяли его туда за рост и стать. Когда возили на стрельбища, Володя Солоухин умело мазал, чтобы не отправили куда-нибудь… На берег Волхова в направлении Званки. Про это он сам в поздние годы написал с непонятным веселым бесстыжим цинизмом. Тогда я всего этого еще не знал, но вздрогнул и разочаровался. Как-то сходу потускнели и стихи, и проза этого человека, который ходит по местам боев, где валяются непохороненные, и разглагольствует про барскую идиллию. А это что? Череп? Ну, это убрать можно. Державину, думаю, тоже не понравилось бы.


Идиллия

В одном Солоухин прав стопроцентно. «Евгению — жизнь Званская» действительно лучшая русская идиллия, удивительное стихотворение о счастье, веселом, сытом, безоблачном, что для великой поэзии все же несвойственно. Поэт — трагическое существо. Гейне прав: трещина мира прошла через сердце поэта, какое уж тут счастье. Но вот бывают исключения. «Жизнь Званская» из их числа, потому что поэт Державин здесь был счастлив. Дом, жена, друзья. «Румяно-желт пирог» и все такое.
Имение принадлежало его второй жене, Дарье Алексеевне Дьяковой. Державин называл ее в своих стихах Миленой. Когда умерла его первая жена, Екатерина Яковлевна Бастидон (а ее он
в стихах называл Пленирой), 53-летний поэт сделал предложение 26-летней дочери своего друга, обер-прокурора Синода Алексея Дьякова. Дарья Алексеевна была высокой, стройной, строгой, молчаливой красавицей, в отличие от веселой, смешливой, довольно безалаберной Плениры.
Она вела все державинские дела. Оставила ему только одно дело: писать стихи. Ну и госслужбу, конечно. Все же Державин был некоторое время первым министром юстиции России. В Званку Державин приезжал летом отдыхать. Здесь он, дурачась, написал шуточное стихотворение «Похвала комару». Понятно, что на болотистых берегах Волхова от комарья житья не было. Вот Державин и похвалил кровососов, но в конце вырвалось что-то очень серьезное: «Мои песни вечно будут \ Эхом звучным комара!» То есть комариное зудение, противный укус, а эхо этой бытовой неприятности — звучное державинское слово. Любая мелкая неприятность у поэта превращается в звучное эхо, на то он и поэт.
Дом Державиных стоял на самом высоком холме на этом берегу Волхова. Дом, каменную лестницу к нему и фонтан построил друг и родственник поэта (он был женат на сестре Дарьи Дьяковой), архитектор и изобретатель Николай Львов. Во дворе стояла пушка, салютом из которой приветствовали другого друга Державина, новгородского митрополита Евгения (Болховитинова), историка и археографа (ему и посвятил Державин свою идиллию). Была пристань. У пристани стояли ялик и большая парусная лодка под именем «Гаврила». На «Гавриле» семейство Державиных плавало к соседям. На нем же гроб с телом Гавриила Романовича отвезли в Спасо-Хутынский монастырь.
Державину было хорошо в Званке. Об этом он и написал в своей идиллии, которая внезапно обрывается жуткой апокалиптической картиной:

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки,
Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд
И разве дым сверкнет с землянки.

Иль нет! Евгений! Ты, быв некогда моих
Свидетель песен здесь,
взойдешь на холм тот страшный,
Который тощих недр и сводов внутрь своих
Вождя, волхва гроб кроет мрачный,

От коего как гром катается над ним,
С булатных ржавых врат и сбруи медной гулы
Так слышны под землей, как грохотом глухим,
В лесах трясясь, звучат стрел тулы…

Напророчил. На то и поэт.

Дарья и монастырь

Дарья Алексеевна прожила до 1842 года. Была рачительной хозяйкой и смелой женщиной. Имение после смерти ее мужа пытался отжать сосед, всесильный тогда граф Аракчеев.
Фаворит Александра I, создатель военных поселений, человек с мощными связями. В одно прекрасное утро к Дарье Алексеевне явился от него генерал фон Фрикен с печальным сообщением: так и так, Дарья Алексеевна, а имение Ваше придется продать в казну. Дарья Алексеевна пожала плечами: «Я не собираюсь продавать имение. Здесь умер мой муж, великий поэт России…» — «А, ну тогда Ваше имение просто отберут в казну». (И передадут графу Аракчееву — но этого он не сказал.) Дарья Алексеевна снова пожала плечами: «Если Государю будет угодно выгнать вдову из ее имения, я подчинюсь, но продавать не собираюсь. Так и передайте… графу».
Генерал графу так и передал. И тот струхнул. Моментально нашел старого однополчанина Державина, Воеводского, и с его помощью свел дружбу с соседкой. В гости ездил, письма писал. Так сказать, не держите зла, Дарья Алексеевна, в нашем помещичьем бизнесе (при господдержке), сами понимаете, всяко бывает.
У Державиных не было детей. Дарья Алексеевна завещала свою землю и все свое состояние церкви. На месте Званки по ее завещанию на ее деньги должны были построить женский монастырь. Дом (и фонтан) снесли сразу. А потом… А потом
в 1863 году Званку посетил биограф Державина Яков Грот. Он поднялся на холм и увидел до боли знакомую всякому русскому человеку картину: стройка в разгаре! Котлован, груды кирпичей и камня, вдали бродит пара-другая людей в спецовках.
Был тихий, но скандал. У нас неверное представление о правившем тогда Александре II. Он был настоящим и очень жестким самодержцем. Он тихо, но грозно приказал синодалям завершить долгострой. Монастырь к 1869 году построили. На средства тогдашнего новгородского митрополита Исидора. Так что да… К 1863-му лепту вдовицы допилили без остатка. Званский Знаменский женский монастырь существовал до 1924 года.
Тогдашний его настоятель (чье имя и мирское, и церковное мне, увы, неизвестно) сражался за монахинь (в возрасте от 12 до 60 лет) как мог… В 1918-м он оформил монастырь как колхоз. Церковь отделена от государства, и что в свободное от сельхозработ время колхозницы совершают какие-то обряды, никого не должно волновать.
Как вы догадываетесь, волновало. Но все проверяющие честно писали в отчетах: великолепное хозяйство, прекрасная оросительная система, новейшие сельхозмашины, стадо коров — залюбуешься. В 1922 году Званско-Знаменскому колхозу (надо было бы настоятелю назвать его «имени Державина») просто взвинтили арендную плату. Выплатить ее не было возможности. В связи с накопившимися долгами в 1924-м нерентабельное хозяйство ликвидировали. Монахинь выгнали, а в монастыре поместили детский дом имени Карла Маркса. Но это не все беды, которые обрушились на место первой русской помещичьей идиллии.

Колокола Званки

Во время войны крутой, высокий берег Волхова захватили немцы, на низком берегу были наши. Самый высокий холм («гроб волхва») — Званка. Здесь была Festung Swanka, крепость Званка. С этого холма поливали из артиллерии низкий берег Волхова. Несколько раз крепость пытались взять штурмом наши войска. Один раз даже захватили, но были выбиты, то есть убиты, потому что пленных не осталось.
В крепости служил немецкий парень Карл Августин. На всю жизнь запомнил эту службу. Грязь, вши, обстрелы, нормальный бункер не вырыть — болото. (Оросительная система монахинь за время существования детдома имени Карла Маркса — под ноль.) Офицеры сходят с ума, стреляются, а то и принимаются палить в своих солдат. В землю у подножия холма вбит щит с надписью (и офицеры не приказывают его демонтировать): «Hier beginnt der Arsch der Welt». Рискну перевести: «Здесь начинается ж… мира».
Но… красиво, таинственно. Развалины какого-то монастыря, все равно прекрасного. Какой-то обелиск странный, с надписью по-русски. Карл Августин въедливым был парнем, приволок переводчика из разведроты, и тот перевел: «Здесь жил певец Бога и Фелицы». Какой певец? Какой Фелицы? В общем, Карл Августин уцелел. Жил в ФРГ. Вышел на пенсию и захотел приехать в Советский Союз. Сначала просто писал в посольство, мол, воевал там, хочу посмотреть, как там сейчас. От ворот поворот. Тогда он стал рассказывать: дескать, интересуюсь церковной историей России, на берегу Волхова в Званке был монастырь, мне бы узнать, что за монастырь, ну а если приехать, то это вообще…
Здесь немного смилостивились. Нет, пустить не пустили, но ответили: «Уважаемый Карл Августин, по нашим сведениям, на берегу Волхова в Званке никакого монастыря отродясь не было. Спасибо за проявленный интерес. Оставайтесь с нами. Пишите еще…»
Карл Августин изумился: как это не было монастыря? А в подвалах какого здания я от бомбежки и обстрелов прятался? Изучил с грехом пополам на старости лет русский язык. Стал рыть. Узнал, что в Званке было имение великого русского поэта Державина. И снова вопрос: какое ж имение, если монастырь. Но теперь он пошел другим путем. Он написал, что интересуется русской поэзией, в частности имением русского поэта Державина Званкой.
Здесь ответ был обстоятельный, ему просто прислали фрагмент из справочника Семенова-Тянь-Шанского «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», посвященный Званке. Августин прочитал и понял, почему имение, почему монастырь и что за обелиск стоял под бомбами и снарядами. И все одно прорывался в Россию. И прорвался. Умудрился свести знакомство
с ленинградским историком, литературоведом и краеведом, профессором Николаем Калининым, тоже ушибленным Званкой. К тому же дача у профессора была на Волхове.
И в 1994 году, когда окончательно рухнул железный занавес, Карл Августин приехал в Россию. Вместе с Николаем Калининым добрался до Званки. Записал в своем дневнике: «Авантюрная поездка через дикие дебри, пеший марш к Волхову, маленькая бухта с лодками, несколько рыбацких хижин, беседа с Владимиром, владельцем моторной лодки, стремительный бросок на катере по течению Волхова, железнодорожный мост на трассе Санкт-Петербург — Москва, по обеим берегам лесные заросли, холм Званки едва виден, так он зарос, катер втыкается в песчаный берег, небольшое строеньице в память о монастыре с иконой Богоматери, поиски нашего командного пункта, несколько руин (наверное, бывшие монастырские ворота с башенкой), глубокие ямы с водой — наши бывшие бункеры, монумент памяти Державина: “Здесь жил певец Бога и Фелицы”, стопка водки на прощание, обратный путь».
Все это Карл Августин написал в своей книге «Колокола Званки» (Die Glocken von Swanka). Он украсил ее портретом Державина и эпиграфом из «Жизни Званской»: «Возможно ли сравнять что с вольностью златой, \ С уединением и тишиной на Званке? \ Довольство, здравие, согласие с женой, \ Покой мне нужен — дней в останке». На немецкий эти стихи перевела его дочь, Элизабет Августин-Мелихар. И в финале книги — тоже ее перевод, как вы догадываетесь, того самого отрывка про огнезеленый взгляд сов, сычей, дым с землянки, гроб волхва и грохот боя.

если понравилась статья - поделитесь: