1274
0
Елисеев Никита

Живой дом

Главный герой «Белых ночей» Достоевского прав. Дома, они… живые.
Особенно если дом сделан, как стихотворение.

Стихотворение (если оно настоящее) тоже ведь живое, неожиданное, непредсказуемое, да простят мне это утверждение сугубые позитивисты. С домом можно встретиться, как с живым существом. И сохранить память о встрече.

Первая встреча

Мы мчались по улице Чехова в городе Гатчине. То есть мчалась моя спутница — на встречу со знаменитой женщиной, остановившейся в гатчинском отеле. Как выяснилось, весьма шикарном. Спутнице моей надо было взять у знаменитой женщины интервью. Маршрутка завезла нас куда-то не туда. Вот она и мчалась, боясь опоздать.
Я не мчался, я влекся следом. С каких-то пор я сделался фаталистом. Лозунгом моим стали слова товарища Саахова из великой комедии всех времен и народов: «А вот это не надо. Торопиться не надо, торопиться не надо!» Куда мчаться? Зачем мчаться? Жизнь (или судьба) мудрее нас. Ее не обгонишь. Она всегда примчит нас туда, куда нам надо… или ей.
Словом, моя спутница мчалась, а я (повторюсь) влекся, осматривал окрестности. И остановился, и потянул свою спутницу за рукав, потому что встретил дом. Никогда я такого дома не видел. Даже не знаю, как его описать. Он был из европейского средневековья и в то же время из современности, из нашего времени. Как будто человек, придумавший его, мне говорил: «Да, я знаю, как строили тогда, я так умею, но я ведь живу в другое время. Вот поэтому я вам покажу, как ТОГДА строили, но вы все одно увидите: это построено сейчас. Даже если это СЕЙЧАС было сто лет тому назад от вас, сегодняшних».
Каменный невысокий дом был крыт черепицей, никаких архитектурных излишеств, острая крыша, почти глухая стена, узкая дверь, над ней — узкое, высокое окно, еще выше, под самой кровлей — круглое окошко. Стена же в середине изогнута изящной дугой, такой недоконченной башней, словно бы с рисунка Обри Бердсли. Даже не знаю, как описать. Вот стена, прямая, а потом — раз, дуга, и снова стена, снова — прямая.
Все равно как читать хорошую сюжетную прозу: идешь, идешь по коридору или дороге, и ррраз — дуга, поворот, а потом снова прямая линия, но ты уже ждешь нового поворота, еще одной дуги. В общем, я затормозил. Тем более что к дому была привинчена мемориальная доска. Тем более что в доме этом, в его структуре было то, что мне очень нравится в искусстве: архаика и одновременно модерность, футуристичность, что ли? Так бывает. И бывает здорово.
Чем-то мне этот дом напомнил капеллу Роншан, церковь, построенную Ле Корбюзье в городке Роншан в 1955 году. Разумеется, не столь резкая работа, не столь брутальная, но в ней была… легкость. Казалось бы, почти глухая стена, острая крыша — что тут может быть легкого, а вот поди ж ты. Опять и снова, будто архитектор сказал мне — зрителю: а давайте сыграем в средневековье. Мы же все любили в детстве: замки, латы, рыцари, Квентин Дорвард, Айвенго, вот это все. Забавно и мило, если все это появится на улице Чехова в городе Гатчина. Не всерьез появится, а намеком, абрисом, воспоминанием, а не прямым воспроизведением.
Дом был небольшой, легкий и… монументальный. В общем, как вы уже поняли, я остановился и даже сделал шаг к дому, чтобы прочесть сведения на мемориальной доске. Спутница недовольно потянула меня за рукав: «Что еще?» — «Смотри, какой дом. Я таких никогда не видел…» — «Потому что ты в Англии никогда не был. Манчестерская школа. Полно таких особнячков». Я прикинул, сообразил: «Вторая половина XIX века? Уильям Моррис, прерафаэлиты…» Спутница посмотрела на меня с некоторым уважением: «Попал. Да. Этот круг». И мы снова помчались.

Знаменитая женщина

Примчались мы вовремя. Знаменитая женщина была по праву знаменита. Она была великолепна, белокура и… миледиста. Нет, не в смысле злодейства. Ведь главное в леди Винтер, миледи, — не злодейство, а ум, житейская остойчивость, умение нанести неожиданный удар, потому что без ударов в жизни скучно. Мне очень нравилась миледи в «Трех мушкетерах». Миледи и д’Артаньян были моими любимыми героями. Атоса (графа де Ла Фер), бесчеловечного, жестокого феодала, я ненавидел. Мне очень хотелось, чтобы д’Артаньян и миледи… подружились.
И не одному мне, кстати. Уж на что Александр Бушков — далекий от меня человек, и тот написал свой вариант «Трех мушкетеров», в котором миледи — положительная героиня и… гм, гм… сильно дружит с лихим гасконцем. Интервью прошло без сучка и задоринки. Принесли кофе. Спутница выключила диктофон и затеяла светскую беседу. Речь пошла о каком-то тогдашнем печатном оскорблении знаменитой женщины. Она пожала плечами, глянула на нас острым глазком и выдала: «Я не понимаю ненависть ко мне моих сестер по полу. Гадостей я никогда не делала. Мужа из чужой семьи не уводила…»
Моя спутница хорошо держала удар, бровью не повела. А я фыркнул. «Что вас так обрадовало?» — вежливо поинтересовалась знаменитая женщина. Я объяснил: «Что-то такое крестьянско-хозяйственное послышалось: кОня с кОнюшни свели, кОрмильца, злОдеи!» Знаменитая женщина улыбнулась, кивнула, снова метнула миледистый, острый, будто кинжал, взгляд, и заметила: «Ну, для современной женщины в современной ситуации муж, как правило, не конь, а так… бубенчик на дуге, валдайский колокольчик…»
Я аж задохнулся от восторга. Первый раз нас увидела — и сходу все просекла, и как врезала! Айкидо! Просто как в каком-
нибудь боевике с Бельмондо: бум, бум, двое лежат, а Жан-Поль улыбается. Заметьте, с Бельмондо, а не с Брюсом Ли. Потому что Бельмондо — веселый и легкий, бьет, как шутит, шутит, как бьет, а Брюс Ли — мрачный и насмерть серьезный…
Это было второе мое эстетическое потрясение в тот гатчинский день. Чем-то оно мне напомнило встречу с домом, такой же сюжетный поворот, такая же дуга. Все идет прямо, прямо, а потом — бац — поворот, снова прямо и снова — дуга. Это — великое умение. Не все, даже гении, таким умением обладают. Гоголь, например, не обладал. А Достоевский и Лесков — в высшей мере.

Вторая встреча

Дом не забылся, но в Гатчине я давно не был. Не видел его. Не освежал в памяти первую встречу. Зато я был на лекции Светланы Левошко про польских архитекторов Петербурга. После восстания 1863 года все высшие учебные заведения в Польше и Литве были закрыты, так что полякам, коль скоро они хотели быть медиками, филологами, историками, архитекторами, надо было ехать или за границу, или в Петербург. Кто-то из них, окончив институт гражданских инженеров, оставался в Петербурге; кто-то возвращался в Польшу. По таковой причине поляков среди архитекторов Петербурга второй половины XIX века и начала ХХ века было немало. Один Мариан Перетяткович и Мариан Лялевич чего стоят! Одно здание Лялевича точно всем питерцам известно: дом Мертенса на Невском, ровно напротив Большой Конюшенной. Огромный, почти стеклянный дом. Мариана Лялевича расстреляли гитлеровцы в 1943 году в Варшаве во время облавы. Было у них такое обыкновение: проводить облавы в Варшаве, все равно — комендантский час, не комендантский: старик, женщина, ребенок — к стенке, и залп!
О польских архитекторах Светлана Левошко рассказывала ярко, интересно. Но об одном заговорила более чем ярко, причем с обидой. Мол, этот архитектор, Степан Самойлович Кричинский, достоин монографии, отдельного серьезного исследования, а о нем почти ничего не написано. Неизвестно даже его происхождение. Нет, отец известен, генерал-майор Самойло Кричинский. Но кто-то пишет, что он из крымских татар, переселенных в Литву при Витовте, кто-то — что из караимов.
А какой был архитектор! Вот посмотрите: он ведь владел всеми архитектурными стилями, вроде бы стилизатор, эклектик, но ведь в каждом здании его почерк. Вот Федоровский городок в Царском Селе. Меня несколько улыбнуло: караим или крымский татарин, который строит для Николая II комплекс зданий в древнерусском стиле, — в этом есть каприз и пафос. Вот взорванная в 1932 году церковь Николая Мирликийского. Вот Федоровская церковь на Полтавской улице. А вот дом эмира бухарского на Каменноостровском. В этом доме была квартира Степана Самойловича. Здесь он жил с женой, дочкой Глеба Успенского, Марией Глебовной. Умер здесь в 1923 году. Вы видите, как он работает с разными стилями и остается самим собой. Редкое умение.
А вот одно из самых замечательных его сооружений: усадьба Щербова в Гатчине. Я чуть на стуле не подскочил: на экране был тот самый дом, который я повстречал когда-то давно в Гатчине на улице Чехова. Кто-то из слушателей предсказуемо (всегда хочется охладить чей-то восторг, особенно женский) бросил пренебрежительное: «Манчестерская школа…» Но товарища лектора в юбке было не сбить: «Нууу, я бы так не сказала. Есть, есть элементы, но в целом совершенно оригинальное сооружение». Тогда в беседу (раз уж началась) встрял я.
«А что это за мемориальная доска привинчена?» — «А это… я же сказала: это усадьба художника Щербова. Был такой знаменитый русский карикатурист в начале века, Щербов, Павел. Человек фантастический. Объездил чуть не весь мир. Был в Персии, Китае, Турции, Африке. Первым из русских поднялся на Килиманджаро. Очень был знаменит как карикатурист. В 1911 году переехал жить в Гатчину. И вот ему на Ольгинской улице Кричинский построил такой дом. Видите, под стать владельцу. Такой немного фантастический. И интерьер был фантастический. На полу лежали шкура тигра и шкура белого медведя, все стены были увешаны оружием, ятаганы разные, сабли». — «Замок, — подсказал я, — средневековой замок…» — «Ну да, такая имитация. Такая игра в замок. С 1992 года — музей Щербова». — «А до этого?» — «Коммуналка, — пожала плечами Светлана Левошко, — 12 комнат. Удобства во дворе».

если понравилась статья - поделитесь: