Ёгла — Егозливая Игла, как-то так. Словно на просторах Боровичского уезда резвился какой-то футурист-словотворец, Велемир Хлебников или Алексей Крученых. Забавно, что и ученые затрудняются дать объяснение этим топонимам.

Интервью

В общем, я уже закончил интервью с историком. Стал отключать диктофон. Один мой приятель, настоящий, высокопрофессиональный журналист, говорил мне, что никогда не пишет интервью с диктофона. Только по памяти. Интервью получается лучше. Пару раз у меня отрубался диктофон. Мне приходилось писать по памяти. Не просто лучше. Люди, которым я присылал эти интервью на правку, вообще ничего не правили. А вот если шлешь интервью, записанное с диктофона, всенепременно услышишь: «Я этого не говорил» или «Я этого сказать не мог».
Интересный факт, зовущий размышления о природе запоминания: механического, как у Иринео Фунеса, героя одноименного рассказа Борхеса, когда фиксируется все подряд — и главное, и второстепенное, — в результате не запоминается ничего, какая-то груда фактов и фактиков; и творческого, когда отсекается второстепенное и остается главное. Но я все равно пишу с диктофона, потому что записывать по памяти — нервная, напряженная работа, а я не люблю нервничать, напрягаться и работать.
Словом, я возился с диктофоном. Вещи вообще меня не любят, а сложные, технические вещи — в особенности. Я не выключал, а переключал. Из диктофона раздавались то хриплый крик Высоцкого: «Идет охота на волков, идет охота», то печальное щербаковское: «Средь вод и плит, чей 20 лет назад пленил тебя разлет победный…»
Историк спросил: «Что, вечная борьба человека с техникой?» — «Угу, — отвечал я, — и покуда побеждает техника». — «Дайте-ка мне…» Историка вещи любили. В начале постперестройки, когда ученым совсем ничего не платили, он стал… печником. Печи клал. Он взял диктофон. Нажал что-то. Диктофон умолк. «Все, — сказал герой интервью, — победил человек». Я с благодарностью принял устройство и пошутил: «В каком смысле все? Все стерли?» Историк засмеялся: «Нет, до такого ужаса в своей борьбе с техникой я не опустился. Кофе хотите?» Конечно, я хотел кофе.
Прихлебывая, поинтересовался: «А вы правда летом живете в Псковской области?» — «Правда. С лета 1980 года. Я бы и вообще туда переселился, если бы не надо было копейку сверлить. У меня там два гектара земли и два дома. Один трехэтажный, зимний. Я к нему прируб сделал. Теплый сортир, ванна. Все из местного хозяйственного магазина привезли». Я пожалел, что отключил диктофон.

Псковская жизнь

«Как там? — спросил я. — Все наладилось?» Историк постучал пальцами по столешнице: «Хороший вопрос. С одной стороны — да. Пожалуй, крестьянство в России никогда так хорошо не жило, как сейчас. Ни помещиков, ни колхозов.
Но с другой стороны, с другой… Понимаете, произошла очень жесткая сепарация. Социал-дарвинизм в действии. Пьяницы и бездельники или вымерли, или обомжировались полностью. Те, кто остался… Им много земли не надо. У них приусадебный участок. Две машины. Джип, “жигули”, потому что самим чинить можно. Трактор. Человек, который строил мой дом, экскаватор купил. “Зачем тебе?” — “Колодцы рыть…” Магазинов полно, “Магнит”, “Пятерочка”. Прежде я, когда ехал на дачу, полную машину загружал, а теперь все есть. Зверья полно. Один раз ехал ночью, затормозил — какой-то серый поток. Только по полосатым спинкам кабанят догадался: стадо кабанов…»
«А почему зверья полно?» Историк вздохнул: «А потому что людей мало. Депопуляция. В 1928 году население Псковской области было 150 000, а теперь… 14 000. В десять раз». — «Это почему же?» — «Ну, понятные нам с вами исторические причины, Великий перелом, война… И современные социальные проблемы. Инфраструктура хреновая. Молодые семейные уезжают, потому что детей негде учить. Сельские школы фактически ликвидированы. У пожилых — проблемы. Кое-где есть шикарные, великолепные медицинские центры, в Алмазово, например, но до них добраться надо…» — «Социал-дарвинизм в действии, — съязвил я. — Детям и старикам здесь не место».
Историк серьезно на меня посмотрел: «Еще кофе?» — «А как же». Хозяин заварил, налил, ответил: «Да, можно и так сказать. Но я, знаете ли, исторический оптимист. Я думаю, все устаканится». — «Как-то это, — я с удовольствием хлебнул кофе, — идет вразрез с вашей профессией: история России». — «Ну, почему же, — он пожал плечами, — как раз не вразрез. Знаете, когда я почувствовал, что я — исторический оптимист? На последнем курсе института, когда получил допуск и читал петроградские газеты 1917–18-го годов. До официального красного террора, до убийства Урицкого, Володарского, покушения на Ленина, в общем, честно обо всем писали. И вот я всего этого начитался в газетном зале Публички. Волосы дыбом. Вышел на набережную Фонтанки, потом на Невский. Господи, хорошо-то так! Не режут, не насилуют, не грабят. Пачками не расстреливают. Голодухи нет… Вот счастье, только мы его не ценим. Так что устаканится. Социальную инфраструктуру укрепить, местное самоуправление наладить — и устаканится. Там же места изумительные. Там такой туризм можно развить. Я вот на машине в Новгородскую область смотался погулять. Одна Ёгла чего стоит!»

Водопад и концлагерь

«Ёгла? — заинтересовался я. — Какое слово странное. Тюркское? Финно-угорское?» Историк замялся: «А черт его знает. Местные краеведы полагают, что славянское: Иогла…» — «Игла? Там что, иголки делали?» Историк засмеялся: «Нет. Там жили лоцманы. Огромное село было до революции. До 2000 человек. На слиянии Цыганушки и Мсты. Там пороги. Судоходство было. Лоцманы проводили суда по порогам. Насчет иглы… да… корень тот же, наверное: игла, она ведь егозлива, быстра, если в опытных руках, а в неопытных и уколоть может. Игла, она… егоза. Ну, и река в тех местах весьма егозлива. И уколоть может. Иогла — егоза, егозливая река… Там водопад есть». — «Водопад?» — «Ну да, небольшой, 10 метров высоты, но у нас в России водопадов немного, а тут водопад… Я весной был. Впечатляющее зрелище».
Я хмыкнул: «Один водопад в 10 метров высотой — как-то маловато будет для привлечения туристов». Историк поглядел мимо меня, пожал плечами: «Как сказать, у венгров озеро Балатон тоже не бог весть что, по сравнению с нашими. Однако же обустроили. Не последний курорт получился в Центральной Европе. Было бы желание, была бы работоспособность». — «А что еще в Ёгле есть? — поинтересовался я. — А то получается как в пьесе Максима Горького “Варвары”. “Какие-нибудь достопримечательности в вашем городе есть?” — “Ээээ, раки есть…” — “Раки, надо полагать, в реке, а в городе?”». Историк улыбнулся: «Да. Хороший писатель. Каламбурил шикарно. Церковь, очень красивая. Построена поздно, в 60-х годах XIX века, но такая очень своеобразная постройка. Очень. Всплеск барокко, кто архитектор — неизвестно. Но с выдумкой был мастер. Легенда красивая в связи с этой церковью. Купеческая барка на мстинских порогах разбилась. Один только купец уцелел. Очухался на берегу, а рядом с ним — икона Божьей Матери. Дал обет выстроить церковь. И выстроил. И икону туда поместил». — «Правда?»
Историк почесал в затылке: «Факт не верифицируем. Именно поэтому, может, и правда. В конце концов, этому чуду есть и вполне материалистическое объяснение, верно? Когда-то половодьем снесло церковь, вот икона из этой церкви плыла, плыла и приплыла, почему нет? Помните, в “Криминальном чтиве” Жюль и Винсент Вега спорят: чудо это или не чудо — то, что в них чуть не в упор стрелял парень из пистолета и ни разу не попал? Жюль уверен, что чудо, а Винсент Вега полагает, что случайность. Это уже вопрос веры, а не знания».
«Церковь-то сохранилась?» — «Сохранилась. В 1934 году ее, как водится, закрыли. Священника расстреляли, а с 1937 года в ней была канцелярия концлагеря…» — «Концлагеря?» — «Ну да, а что вас так удивляет? Концлагеря не в одной Сибири были. По всей Руси великой — архипелаг ГУЛАГ. Вы на даче Пастернака в Переделкино были? Помните, там мемориальцы указатель поставили: до ближайшего концлагеря — 5 километров. А Переделкино, почитай, в черте города, столицы нашей Родины, Москвы. Боровичский уезд (район, по нынешнему) был лагпунктом № 270. Пять, по-моему, было лагерей. № 5 в списке — Ёгла. С 1942 года лагерь военнопленных. Сначала — немцы, венгры, итальянцы, потом — поляки, аковцы. Печально, конечно, но мы не знаем, сколько наших в общих лагерных могилах похоронено. А иностранцы знают. По нашим меркам, не так уж и много, около 500 человек. Кстати, — историк хмыкнул, — наши побеги почти не совершали. А вот военнопленные бегали. Поляки, в основном. 300, что ли, человек за всю историю этого лагеря военнопленных, 280 поймали». — «Значит, 20 человек ушло». — «Ну да… Армия Крайова. Один аковец, ротмистр Пилецкий, умудрился из Освенцима сбежать. Собственно, историю лагеря военнопленных № 5 в Ёгле бывший аковец и поднял. Роман Владислав Бар. Создал в Польше “Общество боровичан”. Тех, кто сидел в лагпункте № 270. Через генконсульство Польши в Петербурге добился открытия мемориального кладбища на месте общих лагерных могил. Фамилии погибших — немцев, венгров, итальянцев, поляков — умудрился в наших архивах вызнать. Все фамилии на камнях на этом мемориальном кладбище высечены. В камне…»
Я поежился: «Да… Туристам есть что посмотреть в Ёгле над егозливой Мстой». Историк такой шутки не принял. Не улыбнулся. Да и чего уж тут улыбаться-то. «Приезжают, — просто ответил он, — в день политзаключенных там месса. Из Польши — приезжают…»