Палисадник и великие князья

Милый такой палисадничек. С клумбами, с качелями. Прошли его насквозь мимо двери в музей, остановились покурить у деревянной ограды. «Вот, — сказал бывший майор, а ныне строитель, — если по этой дороге пойти, то можно выйти к даче Владимира Александровича, великого князя, генерал-губернатора Санкт-Петербурга». Я вздохнул. Все-таки спровоцировали. «Угу, — подтвердил я, — большого поклонника творчества Виктора Васнецова. Во дворце великого князя, чуть позже проданном миллионеру и распутинцу Дмитрию Рубинштейну, брату великой балерины Иды Рубинштейн, висит картина Васнецова “Бой славян со скифами”».

Поэт и майор-строитель засмеялись. Моя жена и жена поэта недоуменно переглянулись. Я объяснил: «Ну… это визуальное объяснение замечательного рассуждения Томаса Манна в “Иосифе и его братьях” об истории, подкрепленного каламбурными звучаниями, увы, по-русски не переводимыми. История (гешихте), пишет Томас Манн, слоиста (шихтиг). В глубине шкатулки истории (шахтель дер гешихте) слои (шихтен) сжимаются, делается одновременным то, что было разновременным. Для нас Ленин и Наполеон точно не современники, а Рамзес и Эхнатон… современники. Ну, жили когда-то так давно, что временной разрыв между ними не ощущаем».

Жена вздохнула: «Причем тут скифы и славяне?» Я пожал плечами: «При том, что между скифами и славянами временной разрыв такой же, как между Рамзесом и Эхнатоном. Когда были славяне, никаких скифов и помину не было. А для Васнецова… седая древность. Поэтому современники». Майор-строитель усмехнулся: «Уел. Победа не по очкам». — «Кстати, — ободренный, продолжил я, — наверное, можно было бы перевести так: “Шахта истории — слоиста, шихтообразна. В глубине шахты шихты истории вминаются друг в друга...”» — «Оффсайт, — обрадовалась жена, — шихта — термин из металлургии, никакого отношения к горному делу он не имеет». — «Один-один», — одобрил майор-строитель.

«Ну, — хмыкнула жена, — если вести счет, там уже двадцать к одному будет...» Жена поэта тихо спросила: «А дача красивая?» — «Очень, — подтвердил майор-строитель, — в английском стиле. Англичане строили. Там Масленников две серии своего Шерлока снимал...» — «Собаку Баскервиллей?» — уточнила жена поэта.

«Нет, — чуть поморщился строитель-майор, — нет... Не помню названий. Что-то про тигра и про Мориарти». — «Ну, — откашлялся поэт, — строго говоря, это дача не Владимира Александровича, а его сына, Бориса Владимировича». — «А, — я очень обрадовался, — петербургского бонвивана, которого назначили адмиралом, а он умудрился в петербургском пруду свою яхту перевернуть? Опытный мореман...» — «Не любите вы великих князей», — с чуть заметной укоризною тихо-тихо сказала жена поэта.

«А за что их любить? За то, что дали себе труд родиться в богатстве и при власти? За то, что профершпилили все, что только могли профершпилить? Владимир Александрович, большой патриот, любитель русского, посконного, исконного — с головы до пят в крови, русской, простонародной. Это ж его гарнизон открыл огонь по демонстрантам 9 января». — «Завязывай со своей рэд пропаганд, — сурово сказала жена, — надоел...»

«Какая тут рэд и пропаганд? — заволновался я. — Накануне 9 января министр внутренних дел, Святополк-Мирский, чуть не каждый день к царю вот сюда, в Царское Село, ездит, умоляет: “Ваше Величество, не делайте этого! Пусть демонстранты дойдут до дворца. Ну выслушайте Вы этого попа, ну разберите эту петицию... Ну ничего такого уж подрывного в ней нет. Ваше Величество!..” А генерал-губернатор, ближайший родственник царя, дядя, по-моему. А ничего... Произведения искусств собирает. Племянник даст приказ — всегда готов! Как пионер! И пожалуйста: после расстрела в центре столицы главу МВД — в отставку с волчьим билетом (кровавые беспорядки в столице!), а Владимир Александрович как был на посту генерал-губернатора, так на нем и остался. Родственник. Своих не сдаем...»

«Елисеев!» — строго прикрикнула жена. «Акулина, — удивился я, — а что я такого сказал?» — «Достал, — фыркнула жена, — честное слово, достал...» — «Да, — внезапно согласился с ней поэт, — мне тоже не всегда нравится ваш обличительный пафос. Воевать с мертвецами? Они ведь возразить не могут. Да, они совершали ошибки. Да, порой преступные ошибки, но они умерли. Их нет. Наше дело, наверное, стараться понять их, а не разоблачать, что ли? Мертвецы беззащитны перед нами». Я хотел возразить, но жена так выразительно на меня посмотрела, что я почел за лучшее промолчать.

Человек в рабочей робе

На крыльцо дома-музея вышел человек в рабочей робе и заляпанных мелом штанах. Достал сигаретку, направился к нам. «В музей пришли?» — спросил он. «Угу, — отвечал я, — отдать дань памяти создателю великой русской живописи второй половины XIX — начала ХХ века». — «Ух, — усмехнулся человек в рабочей робе, — вы маханули...» — «Он вообще размашист», — не преминула заметить жена. «Серов, — начал я загибать пальцы, — Коровин, Врубель, Верещагин, Поленов, Репин. Все — его ученики, с благодарностью вспоминали его уроки».

«Всё так... Хотя с Ильей Ефимовичем Репиным у него не сложились отношения. Сложные были отношения у знаменитого Репина и не очень известного Чистякова. Очень сложные...» — «Правильно, — пожал я плечами, — один всемирно известен, а другой широко известен в узких кругах. Как же тут не быть сложности… в отношениях?» — «А вот Поленова, — заметил человек в рабочей робе, — Чистяков очень любил. Это был его любимый ученик».

«Поленов — это “Московский дворик”?» — тихо спросила жена поэта. «“Христос и грешница”, — добавил я, — специально в Палестину поехал, чтобы все точно с натуры зарисовать». — «Уууу, — оценил человек в рабочей робе, — да вы любите живопись?» Я засмеялся. Все посмотрели на меня с удивлением. «Извините, — объяснил я, — интонация очень похожа на мою любимую… из “Швейка”». Жена вздохнула. «“Кошек надо убивать дверью”, — начал цитировать я, — сказал Швейк. После чего посвятил поручика Лукаша в такие подробности, от которых хватил бы удар любого члена “Общества защиты животных”. “Вы любите животных? Знаете их?” — заинтересовался поручик Лукаш». Мужчины засмеялись. Женщины переглянулись.

«Что тут смешного?» — робко спросила жена поэта. «Я в конце концов сожгу твоего “Швейка”», — пообещала жена. «Не знаю, — ответил человек в рабочей робе, — смешно — и все. А вам не смешно. Вот и все...» — «Отличное объяснение», — кивнул поэт. «А вот где-то здесь похоронена сестра Павла Чистякова. Ее подстрелил немецкий патруль. Оккупанты после комендантского часа палили во все, что движется. Старушка-горбунья кое-как доползла, добрела до дома умершего брата и померла. И где-то здесь в палисаднике ее похоронили». — «Да, — вздохнул человек в рабочей робе, — была такая печальная история. Была. Кажется, могила была вот там, — он указал на качели. Когда музей в 1987 году создавали и коммуналку расселяли, старые жильцы сказали, что вроде бы там была могила... Рядом с качелями».

«А качели были?» — «Были. И при Чистякове были на том самом месте. Другие, конечно. Тоже печальная история. С этих качелей, раскачавшись, упала оземь дочь Чистякова, серьезно повредила себе позвоночник. Еле ходила, в конце жизни вообще была парализована». — «Господи», — не сговариваясь, выдохнули женщины. «А..., — спросил я, — кто она была?» — «Художница. Неплохая художница. И другая дочь Чистякова тоже стала художницей, но он очень иронически относился к живописи и рисункам своих дочерей». —

«Судя по воспоминаниям, он не очень высоко ставил женщин-художниц. Крестьянское, мужицкое, сексистское...» — «Точно, — кивнул человек в рабочей робе. — Чистяков из крепостных. Правда, отец его был богатый крестьянин, оброчный. А откуда вы знаете, что Чистяков плохо относился к художницам?» — «В чьих-то воспоминаниях читал. Не помню, в чьих, но цитату запомнил: “Баба рисовать не может. Она цельную картину не видит. В деталях запутывается. Иду я по классу. Натурщика рисуют. Смотрю, барышня в непоказное место уперлась, и рисует, рисует, трет, снова рисует. Оно у нее уже в целый бурдюк переросло, а она все рисует, трет и рисует...”»

«Елисеев!» — сказала жена. «Акулина! Текст залитован. Я цитирую...» — «Значит, в музей?» — спросил человек в рабочей робе. «Да», — подтвердил майор-строитель. «Мда, — огорчил нас человек в рабочей робе, — а музей закрыт на реконструкцию. Ремонт, — оглядел нас и махнул рукой, — а ладно... Второй этаж, мастерская и класс Чистякова, уже готов. Пойдемте, покажу, раз так интересуетесь. Пошли». Мы и пошли.