Замок

«Хочешь посмотреть шведский замок?» — спросил меня приятель. «Недалеко?» — уточнил я. «Не очень далеко, — объяснил приятель, — Волосовский район... От Питера на автобусе, но мы поедем на машине. У меня там дела». — «В замке?» — спросил я. Приятель засмеялся: «Нет. Но поблизости...» — «Шведский замок в бывшем Ямбургском уезде Санкт-Петербургской губернии? Что-то сомнительно», — усомнился я. — «Почему? Шведские же земли... бывшие».

Мы поехали и приехали. Приятель пошел по делам в правление. Я остался стоять у руин замка. Крепкие стены, сложенные из крупного булыжного разноцветного камня, вычурные пустые окна, под одним из них торчат два узорных чугунных кронштейна бывшего балкона, вработаны в стену на совесть — не выдерешь. Крыши нет. И внутри здания — ничего. Пусто, ни перекрытий, ни лестниц, будто после бомбежки. Но явно это не бомбежка, это, как пел Галич, «похуже Мамая — свои».

Зашел внутрь развалин, протоптал дорожку в снегу. Огляделся. На голой стене огромными черными буквами кто-то в припадке естественного самоуничижения вывел: «МЫ — Г-ВНО!» У этой надписи приятель, на удивление быстро разобравшись со своими делами, меня и застал. Проследил мой взгляд, прочел своеобразное «мене, тэкел, упарсин» и кивнул: «Трудно не согласиться с предыдущим оратором».

Уселись в машину, приятель завел мотор. «Ну как?» — «Красивое здание… было. А красивому зданию идет быть даже в развалинах. Особенно если это стилизация. Это не шведский замок. То есть очень вероятно, что и шведский или немецкий, но не замок». Машина тронулась с места. «Не понял». — «Ну, — начал объяснять я, — Ямбургский уезд называли Остзейским краем Петербургской губернии. Помещиками здесь были остзейские бароны, то есть шведы или немцы. Тут поместья Раушей фон Траубенбергов (родственники Набоковых, кстати), Роткирхов (снова, кстати, потомки — Абрама Ганнибала, Адам Роткирх написал по-немецки “Историю семейства Ганнибалов”, и Пушкин эту рукопись читал, когда навестил своего родственника по маме), Врангели. Так что — why not? — может, и шведский (или немецкий), но не замок, а помещичий дом, построенный во второй половине XIX века. Стилизация. Крупные булыжные камни умело чередуются с красной кирпичной кладкой. Дом был пестрым, веселым, это сейчас он мрачный, средневековый, а был веселый. Огромная игрушка. А поиграем-ка мы в средневековый замок в Ямбургском уезде! Очень убедительно поиграли. Тебя, например, убедили. Меня — нет. Точно 70-е годы позапрошлого века. Господство архитектурного стиля, который раньше презрительно называли “эклектика”, а ныне почтительно именуют “историзмом”. Сделаем под готику или под средневековый замок, или в декоре городского здания расположим рядом с круглым окном “оль де беф” (“глаз быка”) барельефы древнеегипетских сфинксов. Так что здание, повторюсь, позапрошлого века, уделали его, конечно, в нашем веке — мама не горюй. “Помещик крепко строился, такую даль загадывал, теперь смеются шестеро, седьмой повесил нос”».

Шведы

Надо же: угадал. Руины «замка» в деревне Торосово — бывший помещичий дом остзейского, шведского по происхождению семейства баронов Врангелей, близких родственников двух братьев, известного искусствоведа Николая Николаевича Врангеля и куда более известного белого генерала, Петра Николаевича Врангеля. Эти Врангели породнились с потомками Абрама Ганнибала, Роткирхами. Так что дом шведско-немецкий, а где-то в далекой (петровской) дали еще и негритянский.

Построил этот дом Георгий Михайлович Врангель (и снова я угадал) в конце XIX века. Отец Георгия Врангеля был жесткий помещик, умудрился аж в «Колокол» Герцена угодить, припечатанный «крепостником». Сын крепостника стал либеральным земским деятелем. Помещиком он, впрочем, остался — деловитым и умелым. Хозяйство процветало, раз мог себе позволить выстроить «замок». Кто архитектор — неизвестно, но имеются предположения, что сам Георгий Михайлович им и стал. Придумал, нарисовал, начертил, а потом уже рабочие-каменщики под его руководством выстроили… игрушку из крупных булыжных камней, умело чередуемых с краснокирпичной кладкой.

Судьба Георгия Врангеля была ужасна. Первый раскат грома прогрохотал в Первую мировую. Врангеля ненавидели местные черносотенцы. Поначалу написали донос: немец (он швед, но какая разница) Врангель прячет от военных реквизиций лошадей. Проверили: все чисто. Необходимое число лошадей Врангель передал в воинские части. Ладно. Зашли с другой стороны. Немец (или швед, в общем, нерусский) Врангель прячет в своем имении подданную враждебного России государства, шпионку, ясное дело. А вот это было серьезно. Няней у Врангелей работала сербская девушка, Елена Ангелович. Сербская-то сербская, но она была не из союзного России королевства Сербии, а из Турции. «Турецкоподданная».

Проверили. Ангелович чуть не выслали в Турцию, откуда она, вообще-то, бежала. Георгий Михайлович отстоял няню. Но управляющего его имением посадили. Через три месяца Георгий Михайлович и своего управляющего выцарапал из узилища. Но тут грянула Февральская революция, каковую либерал Георгий Врангель приветствовал — да и кто тогда ее не приветствовал? Романовы к 17-му году надоели всему населению Российской империи примерно как к 91-му году надоели коммунисты. Следом — большевистский переворот и знаменитый Декрет о земле, ликвидировавший помещичье землевладение и передавший всю землю крестьянам.

Это было ударом для семейства ямбургских Врангелей. Но… Георгий Михайлович был добрым, хорошим человеком, работал в земстве, крестьяне его любили. Дом не разграбили и не сожгли. Оставили ему дом, несколько лошадей и коров, приписали к своей общине, так что семейство Врангелей получало паек. Все бы, может быть, и сложилось (хотя вряд ли), но тут из города приехал сын бывшего камердинера барона. Поселился в доме у Врангелей (и у папы), стал вести себя несколько раскованно. После очередного его винопития и скандала Георгий Михайлович вежливо попросил постояльца очистить помещения.

«Выгоняешь, значит? — сказал постоялец. — Ладно, посмотрим, чья возьмет...» Отправился на станцию, где стояли эшелоны с дезертирами, горючий материал гражданской. Сын камердинера привел отряд дезертиров к замку-игрушке. Вышибли окна. Ворвались в дом, забрали ценные вещи, деньги, поужинали в столовой — и чтобы, значит, буржуй прислуживал. Собирались убить буржуя. Крестьяне умолили буржуя не трогать. Уселись на подводы, груженые награбленным. Один из бойцов задумался и думу свою высказал прямо: «Что ж мы, так и уедем, и ни одного буржуя не убьем?» После чего поднял винтовку и выстрелил в стоящего на крыльце Георгия Врангеля. Пуля раздробила плечо. Жена и мать раненого унесли его в комнаты, перевязали рану.

Первая кровь распаляет. Георгия Врангеля добили в постели на глазах у жены, матери и сыновей. Могли бы и всех убить, опять же крестьяне умолили. Вдова с тремя детьми, старой свекровью и няней бежали из Торосова в Петроград. По дороге мать Георгия Врангеля умерла. В сумятице начинающейся гражданской войны вдова Георгия Врангеля потеряла детей и няню. Няня с детьми добралась до Петрограда. Марианна Врангель смогла бежать за границу. Младший сын Врангеля после виденного и пережитого сошел с ума и умер в голодном Петрограде. Двух оставшихся сыновей «турецкоподданная» пестовала до 24-го года. В 1924 году она умудрилась связаться с матерью детей, живущей в Бельгии, и переправить мальчиков с родственником Врангелей к матери. Сама осталась в России, что с ней дальше было — неизвестно. Известно, что сталось со средним сыном Георгия, Борисом Врангелем, это тема для романа. Дочь Бориса Врангеля живет в Пскове, где Борис Георгиевич после лагеря работал на машиностроительном заводе токарем.

Дом

А дом? Дом стоял. В игрушке-замке расположили школу. Во время оккупации в бывшем помещичьем доме, потом — сельской школе, была немецкая казарма, после войны — опять школа. А потом… Не хочется ругать 90-е годы, слишком уж многие и слишком уж охотно их ругают, но из песни о замке-игрушке этих слов не выкинешь. В 90-е годы школу то ли закрыли, то ли перевели в другое здание. Зачем было строить новое здание, когда есть прочный, на века выстроенный дом, — непонятно. Здание стояло бесхозным, брошеным. Его стали рушить, начали со стекол окон и дверей, позднее и до стропил дошли, и до потолочных перекрытий. Два кронштейна от балкона только не выдрали, на совесть в стену вделаны.

Печальный символ времени. Знаковый. Потому что можно как угодно к большевикам, отняли чужую собственность — что тут хорошего, верно? Но отнятой собственностью большевики по-своему, однако все же распорядились. В крепких, на века построенных помещичьих домах — школа, библиотека, санаторий, Дом культуры, да хоть бы и психбольница, хоть склад, но все же не под ноль, словно Мамай прошел. Символ и знак времени в том, что было расхищено и разграблено наследие прошлого, буде то царское прошлое или советское. Не использовано, а разграблено, разворовано. И это печально.

Не новогодняя история получилась, не рождественская. Хотя почему? Есть же в этой мрачной, печальной истории рождественский ангел. Ангел по фамилии Ангелович. Сербская женщина, которая спасла двух дворянских (русско-шведско-немецких, а дальше в глубь времени — пожалуй, что и негритянских) детей.